Современность традиционно ассоциируется с периодом упадка. Подобно тому, как в космологии существует известная иллюзия, будто галактики и звезды удаляются с ускорением именно из точки нахождения наблюдателя, представитель каждой эпохи неизменно подвержен подобной же, еще не до конца осмысленной иллюзии, что он живет в худшие времена. Эта иллюзия — как мы покажем далее, связанная с известной незрелостью и эгоцентризмом сознания — приобретает особенно интересные очертания в эпоху глобализации, когда любые процессы диффузно разрастаются, а информационная прозрачность и отсутствие явных границ (будь то территориальные или дискурсивные границы) ясно высвечивает всю внутреннюю структуру декадентских настроений.
Предчувствие конца света, ощущение «отсутствия будущего» — это, как известно, переживания столь же древние, что и романтическая любовь. При этом постоянный упадок неизменно наличествует в двух ипостасях. Первой ипостастью упадка (ее можно также назвать «профанной») является то, как воспринимает упадок большинство, или народ. Обыкновенно он ориентируется на малопонятные пророчества, предсказания и увещевания философов и вождей, которые испокон веков утверждают, что «наступают последние времена». Однако народ, в силу своей витальности, простоты и приземленности не может глубоко проникнуться этими пророчествами, а посему продолжает вести привычный образ жизни, проявляя завидный консерватизм.
Вторая ипостась упадка — или ипостась «эзотерически-сакральная» — подразумевает наличие некоторой элиты, которая одновременно с народом сознавая всю глубину падения рода человеческого, тем не менее, не обладает достаточной витальностью, жизненной силой и энергией, чтобы спокойно продолжать нестись в потоке жизни. Элита, однако, обладает творческим импульсом и стремлением к осмыслению бытия, которые способствуют появлению тех культурных явлений, которые связываются с декадансом, нигилизмом и отрицанием ценностей существующего общества, представленного большинством.
Говоря об отрицании, мы подходим к проблеме образца и утверждения: отрицая что-либо, общество или отдельный индивид, хочет он того или нет, ориентируется на некие положительные ценности, на некий образец, который следовало бы утвердить. Поскольку каждая эпоха характеризуется (в культурно-исторической перспективе) переживанием состояния собственного упадка, можно говорить лишь о неком метафизическом образце — архетипе Золотого века, царстве Божьем, мире идей и т.д. Профанное переживание упадка является поверхностным, не аутентичным: люди «слышали», что будет конец света, что экономика рухнула, что в стране беспорядки. Все что-то «слышали» об ужасных временах, в которые мы живем, о терактах, бесконечных войнах и падении духовности и нравственности, однако все продолжают спокойно есть, спать, рожать детей и радоваться жизни. Тем не менее, в этом безучастном и, казалось бы, наивном и простоватом соглашательстве есть глубокая, хотя и неприятная для эстета мудрость — мудрость крови и жизни, которая продолжает существовать несмотря ни на что, вопреки любым идеям, представлениям, политикам и симулякрам.
Чудо на деле оборачивается повсеместным летаргическим сном, полнейшим погружением «простого человека» в мир вещей, где смыслы становятся уже не указателями на запредельное, но лишь новыми вещами среди вещей
Для обычного человека еще не существует проблемы соотношения вещи и понятия о ней, языка и реальности, мышления и бытия — по крайней мере, эта проблема не стоит для него столь остро в экзистенциальном плане, в отношении собственной жизни. Синкретическая слитность этих явлений знаменует собой не только отсутствие способности к «различению» или раз-делению, но одновременно с ней и отсутствие внутренней расколотости личности, шизоидности представлений о мире, и говорит о простом, но здоровом видении реальности.
Внутренний раскол — удел элиты, для которой характерны совсем другие оппозиции. Чрезмерная чувствительность вкупе с изощренностью мышления приводят к расколу, разорванности, незнакомой «простому человеку»: это, прежде всего, разрыв между желаемым и действительным, между идеальным и реальным. При этом идеальное состояние всегда проецируется, остается недостижимым, какие бы события не происходили вовне. Ведь внутренний «раскол» интеллектуала, который он неизбежно находит как ужасающее противостояние и разлад во внешнем мире — это всего лишь постоянная, неослабевающая фантомная боль от той раны, которая была нанесена ему однажды: от раны рождения и бытия, раны отпадения из Единого во Многое, преодоление которой в реальном мире, в жизни видится ему немыслимым.
Этот внеисторический паттерн, мотив противопоставления элиты и народа в их отношении к упадку культуры находит своеобразное историческое воплощение в эпоху тотальной символизации и информатизации: в каком-то смысле наше время — это действительно время конца, та переходная точка, в которой совершается таинство энантиодромии: перехода явлений в свою противоположность.
С одной стороны, на наших глазах происходит то, что древние назвали бы чудом: мы общаемся на расстоянии, мгновенно передаем информацию, нам доступно все человеческое знание, заключенное в миниатюрных приспособлениях, мир перестает являться миром вещей, но окончательно становится миром смыслов, и даже сама война перестает быть реальной, переходя в плоскость информационную. Однако это «чудо» на деле оборачивается полным забвением духовного, трансцендентного измерения, неким повсеместным летаргическим сном, воплощенной утопией, превратившейся в антиутопию, полнейшим погружением «простого человека» в мир вещей, где смыслы становятся уже не указателями на запредельное, но лишь новыми вещами среди вещей, новыми средствами для удовлетворения все более изощренных потребностей, которые, однако, в результате сводятся лишь к поклонению Великой Матери, поклонению «данностям» и бытию, лишенному тайны.
В этом по-своему трагическом для взгляда интеллектуала, но радостном для простого человека историческом моменте нам открывается то, что на протяжении всей Истории столь часто отказывались признавать и те, и другие: убийственность и омертвелость Единого без Многого. Ведь именно стремление к недостижимому Золотому веку — в различнейших проявлениях, от христианства до коммунизма, от индивидуализма до трансгуманизма — привело человечество к нынешнему прекрасно-упадническому и в то же время достойному восхищения (хотя бы благодаря той мощи разума, которая понадобилась для создания столь стройной системы!) состоянию, в котором особенно тревожно ощущает себя сознание художника и интеллектуала, и особенно вольготно — сознание обычного человека: последний, в силу своего здоровья никогда не ощущавший трагического разрыва с бытием, стремится сугубо к изобилию внешнему, изобилию вещей, не подозревая о внутренней глубине, которая заставляет интеллектуала выходить за рамки проявленного мира.
Неудивительно, что сегодня само понятие «творческого человека» или «креативного класса» начинает высмеиваться и искажаться. Интеллектуал зачастую выглядит со стороны неким чрезвычайно пассивным, погруженным в Сеть субъектом, который уже не способен создавать что-то аутентичное, постоянно занимаясь лишь ретрансляцией чужих смыслов, в которые он из последних сил силится вложить нечто личное. Другим проявлением интеллектуала (впрочем, дополняющим первое) является крайний нигилист, бунтарь, внешне отрицающий современный мир во всех его проявлениях, однако при ближайшем рассмотрении вполне наслаждающийся его благами, погруженный в пронизывающий современную культуру эфир расслабленного гедонизма, который, подобно болоту, не дает несчастному рыцарю Духа выбраться на волю.
Что же характерно для современного творческого человека и интеллектуала? Чрезвычайная внешняя расслабленность и видимая «парализованность» вкупе с глубочайшим внутренним напряжением, тоской, фрустрацией, которая порождается неспособностью выбраться из сетей материнской имманентности, посюстороннести, которая заполнила собой всю реальность, не оставив не одной лазейки для попыток творения «светлого будущего», или хотя бы — Иного будущего. Ведь современный мир — это утопия-антиутопия, рай-ад, черная, но и белая дыра для любых смыслов и порывов, которые быстро затухают, увязают в коварной сети Плеромы, поглотившей всяческую инаковость и истинную динамику, истинное превосхождение наличного.
Титанические усилия, направленные на достижение блаженного слияния, на самом деле только усиливают разделенность, делая слияние шизофреническим пароксизмом отчаяния, который заканчивается разнузданным кровосмешением
В определенном смысле современный мир можно назвать уроборическим, однако это не изначальный Уроборос, а воссозданный — как ни парадоксально — волею человека «земной рай», который знаменует собой великолепное завершение Эона, триумфальное крушение любого дуализма, который в наши дни уже не воспроизводит никаких внешних, наличных данностей, но лишь иронично отображает тот внутренний раскол, шизоидность, отделенность от мира, которая характерна для элиты.
Эрих Нойманн замечательно описывает уроборическое состояние блаженства в своей работе «Происхождение и развитие сознания»:
Мир укрывает и кормит его, в то время как он сам едва ли чего желает или что-то делает. Ничего не делая, он инертно лежит в бессознательном, просто существуя в неисчерпаемом сумеречном мире, все его потребности легко удовлетворяются великим кормильцем — таково это раннее, блаженное состояние. В этой стадии, когда Эго еще находится в ранней фазе развития и не проявляет никакой собственной активности, существуют все положительные материнские черты. Уроборос материнского мира — это жизнь и психика в одном; он дает пропитание и радость, защищает и согревает, утешает и прощает. Это убежище для всех страждущих, место всего желанного.
Однако в отличие от простых людей, интеллектуальное сословие все же не находится до конца в этом блаженном уроборическом слиянии с миром. Оно осознает и помнит свой долг: творческое преодоление настоящего и создание, включение в проявленный мир духовного измерения, измерения Иного по отношению к посюстороннему. Но как включить Иное в мир, который полностью стер границы между Иным и Здешним?
Здесь уместно вспомнить об одном лейтмотиве, который пронизывает историю европейской мысли. Это лейтмотив эона Святого Духа, который должен ознаменовать собой полное высвобождение творческих сил человека. Концепция «трех эонов», впервые разработанная Иоахимом Флорским, в современной философии активно развивалась Николаем Бердяевым, который связывал с этим эоном не только окончательное освобождение человека, но и конец объективации. Именно бердяевский намёк на конец объективации является той зацепкой, той нитью Ариадны, которая еще может привести современное сознание декаданса к новому рассвету.
Тем не менее, прежде чем мы схватимся за эту путеводную нить, стоит обратиться к теме нигилизма. Безусловно, современный интеллектуал — нигилист, но не в исконном смысле этого слова: будучи опутан сетями постмодернистского дискурса, он не видит никакого пути из смешения всего со всем, из бесконечных языковых игр, из бесконечного обессмысливания и наделения смыслом всего подряд. Этот нигилизм — еще одна грань уроборического «единства с матерью», воплощенного в образе всемирной Сети и бесконечного потребления смыслов и информации. Здесь, как ни странно, на ум приходит Ницше и его рассуждения о нигилизме. Нигилизм немецкий гений понимал как промежуточный этап, которому предшествует бездумное ослиное утверждение и соглашательство, лишенное еще всякой воли и полностью принимающее жизнь такой, какая она есть, и за которым следует новое утверждение, уровень Заратустры.
Вот как замечательно обрисовывает нигилизм в понимании Ницше Жиль Делёз:
Нигилизм отрицает и стремится отрицать не только Бытие (ибо Бытие и Ничто, как известно, — близнецы-братья), сколько многообразие и становление. Нигилизм рассматривает становление как нечто такое, что должно быть заглажено, искуплено, что должно быть поглощено Бытием; многообразие представляется нигилизму чем-то несправедливым, подлежащим осуждению и поглощению Единым. Становление и многообразие виновны – таков приговор нигилизма, его первое и последнее слово. Вот почему под гнетом нигилизма движущими силами философии становятся мрачные чувства: «неудовольствие», ужасающая тоска, снедающая жизнь тревога – словом, неясное чувство виновности.
Но разве не цепляние за Единое, не попытка слиться с Абсолютом исторически привела сознание к его современному состоянию и воплощению в технократической цивилизации изобилия и земных благ? Разве не жажда раствориться в бесконечном Целом исключила из мира и человека, и Бога, и творчество? Что же стало причиной такой поистине дьявольской трансформации духовной жажды в завороженность бессмысленным Настоящим?
Казалось бы, парадоксально, но изначальное стремление к трансценденции, к выходу за пределы мира привело европейское сознание к полному слиянию с ним. Возможно ли в таком случае вообще говорить о «трансценденции»? Трансценденция, как выход за пределы, границы, неизбежно предполагает наличие этих самых границ. Но чтобы возникли границы, человек должен окончательно погрузиться в свою отделенность от всякого смысла, от всякого «источника»: он должен со всей очевидностью узнать ту самую оставленность, которую по библейской легенде пережил Иов, когда Бог покинул его. И именно эта покинутость стала переломным моментом, который позволил свершиться чуду — чуду возникновения диалога между человеком и Богом, как взаимодействия двух несводимых друг к другу начал.
Однако современная реальность показывает нам вовсе не диалогичность, а монологичность, воплощенный Логос, утративший всякую динамику. Таким образом, доселе речь шла вовсе не о трансценденции как о переходе границ, а о попытке слияния с Богом (или миром), результатом которого стало не что иное, как объективация.
Как можно заметить, слияние и разделенность — это две грани шизоидной динамики, связанной с травмой рождения и отделения. Эта разделенность переживается как внутренний и внешний разлад, раскол: при этом отколовшееся внешнее начало ощущается как «часть меня», либо же, напротив, «я» воспринимается как часть более обширного, материнского начала. Здесь Другой еще не появляется как таковой: сознание еще находится во власти иллюзии монологичности бытия, когда хотят искать во всем один Логос, одно откровение и одну Силу, приобщение к которой позволило бы загладить, скрыть травму рождения. Интересно, что в шизофрении как таковой очень ярко проявляется как феномен разделенности, так и слияния. С одной стороны, шизофреник совершенно «изолирован» от реальности, он имеет мало контакта с окружающими людьми и выглядит полностью отделенным как от социума, так и от ближних. Тем не менее, его психика сливается с реальностью, искажая ее, и наполняя «высшим» смыслом — смыслом неистинным, психотическим, который исходит из глубинной неспособности творчески и символически объединять собственную раздробленную индивидуальность.
Таким образом, титанические усилия, направленные на достижение блаженного слияния, на самом деле только усиливают разделенность, делая слияние не истинным духовным прорывом к переживанию Единства всего сущего, а шизофреническим пароксизмом отчаяния, который заканчивается разнузданным кровосмешением, падением в материнское лоно и все усиливающимся отвращением к той почве, которая нас питает.
По всей видимости, эволюция сознания пришла к завершению большого цикла, который знаменуется блистательной оргией, наполненной экстатическим слиянием с бытием и бездонным ужасом разделенности, отчужденности от бытия. И именно на этом трагикомическом изломе истории творческая элита может совершить трудный прыжок через бездну — эту, казалось бы, непреодолимую бездну разделенности — в новый мир: мир, в котором будет преодолена объективация, являющаяся следствием отчуждения Духа от человека и его внутреннего измерения. Это может быть зарождением и очередным витком раскрытия Святого Духа в мире: раскрытием глубинной связи с Иным и диалога с ним, преодолевающим вещность вещей не с помощью отрицания, а благодаря новому утверждению и истинному примирению со становлением и временем — ведь именно в этом вечном движении-пребывании, в этом круговороте и танце мерцает двойственность, которая становится Одним только в диалоге, в том извечном движении Мировой Души, которое бесконечно серьезно и по-новому игриво вдохновляет нас на то, чтобы помнить, откуда мы пришли и куда мы идем. И пускай это памятование станет началом возвращения.
