Мировая человеческая культура оказалась в глубочайшем кризисе. И кризис этот состоит не только и не столько в глобальном изменении климата, мировом финансовом коллапсе или гомогенной глобализации, которые, конечно же, являются важными проблемами. Глубочайший кризис, в котором оказалась современная цивилизация, сутевой кризис, в мрачные застенки которого с двадцатого века была брошена и Россия, есть кризис смыслов. Старые смыслы утеряли себя или оказались излишне фрагментированными, неспособными ответить на вызовы современного этапа всемирного процесса. Новые, глубинные, целостные смыслы, способные служить представителям рода человеческого факелами, озаряющими в темноте путь, ещё не раскрыли своё присутствие.
Виктор Франкл в книге «Сказать жизни „Да!“» писал о своей жизни психолога в нацистском концлагере. Эту книгу стоит, конечно же, прочитать всем. Она не про какие-то отдалённые от нас исторические события или смыслы. Она про смысловую реальность, с которой мы, жители постгулаговской культуры, этого непостижимого чистилища, сталкиваемся повседневно. Под «нами» я имею в виду всех жителей Земли, ибо гулаги и концлагеря являются общечеловеческим «достоянием», чьё мрачное наследие так или иначе эхом прокатывается по всем культурам и каждому представителю этих культур. Концлагерь не есть нечто ограниченное стенами бараков и колючей проволокой, концлагерь — это промежуточное состояние между жизнью и не-жизнью, в котором запуталась душа и разум человека, зафиксировавшись в рекурсивных отражениях устаревшего и омертвелого.
Концлагерь есть призрачные подмостки и декорации, на фоне которых постепенно пробуждает себя человеческое самосознание, в ужасе обнаруживающее, что находится в плену ада и оковах летаргического сна. Сон разума рождает чудовищ. Адом является не сам лагерь, как обнаружил Сергей Довлатов. Довлатов был убеждён, что ад — это мы сами. Куда бы мы ни шли, ни бежали, мы берём этот ад с собой. Ад, выстроенный поколениями наших предшественников, ад, тщательно поддерживаемый и воссоздаваемый нами самими по образу и подобию какого-то страшного кумира, ад экзистенциального вакуума и упакованных в фастфудовские «хэппи-милы» смыслов, заставляющих потребителя бегать на месте, словно белку в колесе, вновь, вновь и вновь по инерции повторяя ситуации трусости, предательства, бессмыслия, бессилия.
В России ныне навязчива идея эмиграции. Тысячи людей собирают чемоданы и бегут из страны. Поиски земли обетованной — древний архетипический образ, доставшийся в наследие современному человеку от предков и миллионов лет эволюции. Кто-то ищет парадиз «на Западе», кто-то — в экопоселениях, Тибете и Индии, кто-то — в извечно надвигающемся будущем технологической сингулярности и постчеловека, переустройства мировой экономической системы, коммунизма. Приезжают на новое место, открывают чемоданы… достают оттуда и тщательно распаковывают надсмотрщиков, заключённых и начальников, паханов и шестёрок, непрерывный страх смерти, тисками сжимающий шею, угрожающий пнуть в живот, воткнуть заточку в бок и нож в спину. Оглядываясь вокруг, видят, что и здесь у людей свои концлагеря, резервации, ку-клукс-кланы, Хиросимы, Нагасаки и Гуантанамо, оковы фастфудовских смыслов и моделей бытия. В груди пустота, в шее тревога, а живот в напряжении от постоянного ожидания удара — всё это не заесть гамбургерами, не занюхать кокаином, не запить водкой, не вытрахать и даже не замолить в церкви. Именно тогда люди к своему ужасу, каждый по-своему, могут вдруг осознать: мы в аду, но ад — это мы сами. И когда мы готовимся к переезду с места на место, мы заботливо и упрямо укладываем свой сокровенный и тщательно оберегаемый ад в просторные чемоданы и давящие на плечи тяжеленные школьные ранцы, а потом ещё трясёмся в аэропорту, как бы багаж не затерялся в пути.
Нам кажется, что мы живём, но, на самом деле, мы блуждаем в царстве мёртвых. Неслучайно в последние годы в массовой культуре наблюдается возрождение популярности фильмов про восстание мертвецов, зомби, вампиров и всякой нежити. Так мировое бессознательное пытается напомнить задремавшему мировому сознанию — через символы трансформации в коллективных сновидениях — о возможности иных смыслов, постигаемых и созидаемых в пробуждении ото сна. Но пока сама вероятность существования этих смыслов нами не встречена (а зачастую, по инерции, и после такой встречи), мы тщательно оберегаем существующий миропорядок, жертвуя своё тело агентам системы. Это превосходно проиллюстрировано в кинотрилогии «Матрица». Речь идёт о том миропорядке, в иллюзорной стабильности которого мы столь успешно «адаптировались», где мы отталкиваем к параше тех, кого в силах опустить и оттолкнуть, а сами живём в постоянном напряжении перед нависающим авторитетом, где мы присосались к фастфудовской кормушке и подачкам надсмотрщиков. Такая вот безумная пляска смерти, в которой мы пляшем, трясёмся, покачиваемся из стороны в сторону, загипнотизированные флейтой неведомого факира.
Не находя выхода из транса мы гипнотизируем друг друга ещё глубже, хватаясь за отражения и ускользающие видения, возникающие словно бы в бреду воспалённого мозга умирающего, пытаясь вцепиться в те или иные пустые формы, найти бессмертие в конечном и хаотически переменчивом, продлить мучения в аду. В конечном счёте, в своём исступлённом поклонении идолам индивидуального и коллективного прошлого, гниющим кумирам и авторитетам, которых у нас никак не получается ни оживить, ни сжечь, мы бросаем себя в застенки бесчувственности, своими же руками вгоняем патрон в ствол и пробиваем пулей затылок. Мы убиваем себя вновь, и вновь, и вновь, в дурной бесконечности всё ещё парадоксально страшась смерти. Наша душа погружается в состояние летаргического энцефалита, который Виктор Сергеевич Дерябин, физиолог начала — середины двадцатого века, в своей лекции «О закономерностях психических явлений» (1949) описывал очень красочно:
Интересные данные для выяснения работы головного мозга принесло изучение новой болезни — летаргического энцефалита. Здесь нередко оказывается изолированное поражение эмоционально-волевой сферы. Экспериментально-психологическое исследование показывает, что с интеллектом у больного дело обстоит нередко благополучно, но у него нет ни тоски, ни радости, ни гнева, ни надежды и нет целей. Получается живой труп. Этот естественный эксперимент с особенной яркостью показал, что движущей силой являются эмоции, что интеллект сам по себе бесплоден. Ум, освобожденный от влияний эмоций, похож на механизм, из которого вынута пружина, приводящая его в действие. Разум — только рабочий аппарат.1
Диссоциация возникает в попытке избежать боли, но вместе с этим и разрешения проблемы экзистенциального вакуума. Мы упорно вершим сизифов труд лагерника, продолжая жить по привычке, в итоге душа умирает. Опыт Виктора Франкла показал, что только лишь способность к наличию смыслов, к творению смыслов есть то, что мотивирует пережить муки адовы. Те, кто не находит смыслы, впадает в летаргию и гибнет. В экзистенциальном плане мы ничем не отличаемся от узников концлагеря или политических заключённых. Единственное отличие состоит в том, что срок внешнего заключения рано или поздно подходит к концу, а мы себя обрекаем на пожизненное. Как в сытом самодовольстве богача (сидящего в золотой клетке), так и в неуверенности бедняка (прутья клетки которого сделаны из меди) мы зачастую имеем возможность десятилетиями избегать осознания трагизма происходящего.
Если повезёт, рано или поздно мы осознаём себя вброшенными в бытие. Нам открывается, что мир развивается в рамках исторического процесса, а мы принадлежим духу времени. Мы, жители двадцать первого века, перестаём понимать, откуда мы, где находимся, куда идём. Хаотичность и многомерность процессов настолько всеобъемлюща, что нам сложно найти себе место. Нет ничего надёжного, на что можно было бы опереться: всё течёт, всё меняется, всё переменчиво, смерть и рождение царствуют в жизни. Сказки, которым нас учили относительно себя и мира, оказываются лишь временными конструкциями, рассыпающимися, как карточный домик, стоит лишь их коснуться самосознанием. Люди, словно бы унесённые призраками, бегают в человеческом муравейнике. Куда же нам бежать, что делать и, самое важное, зачем?
- Дерябин В. С. О закономерностях психических явлений (публичная вступительная лекция) // Психофармакология и биологическая наркология. — Том 6, № 3, 2006. С. 1318. ↩
Удивительно, ты сравниваешь жизнь совр. человека с жизнью в лагере, а я буквально вчера весь день читала книгу замечательного современного итальянского философа Д. Агамбена под названием Homo Sacer, где он сравнивает современную «биополитику» с условиями концлагеря (под биополитикой подразумевается широкий спектр явлений — от мед. экспериментов нацистов и уничтожения евреев до вопросов эвтаназии и «вторжения» государства в биологическую, природную жизнь людей), а в условиях лагеря человек, естественно, не может быть защищен «правом», он вообще, в сущности, лишен «прав», и единственное, что позволяет сохранить в нем человеческое — это, как верно отметил Франкл — смысл (творение смыслов). Так что вы с Агамбеном, судя по всему, с разных сторон приходите к одним выводам…В конце у тебя «почти по Хайдеггеру» — «вброшенными в бытие». Да, осознать это, я думаю, очень важно, чтобы выйти из «матрицы»….Агамбен еще пишет, что Хайдеггер погружает человека в «абсолютную фактичность», в бытие, не отягощенное уже какими-либо конструктами политики — этики- логики и т.д. Судя по всему, именно в этой фактичности и из неё возможно будет «оживление» живого трупа, поскольку именно здесь возникает возможность творчества….
Спасибо. Да, вброшенность в Бытие, по-видимому, пересекается транскультурными областями вот-бытия, которые обнаружил Хайдеггер и другие экзистенциально ориентированные мыслители.
Добавлю ещё, известный трансперсональщик Ральф Мецнер, один из главных в той тусовке исследователей ЛСД с Лири, будущим Рам Дассом, Грофом и прочими, написал хорошую книгу про метафоры пробуждения, называется The Unfolding Self, она вся про то, что эти метафоры хорошо работают только при осознании исходной точки. Например, чтобы хотеть освобождения, нужно чувствовать себя в тюрьме. Чтобы хотеть пробуждения, нужно увидеть, что в основном существуешь во сне, и т.п.
Очень классная статья, Женя! Заряженная энергией и импульсом!
А вот это круто: » Приезжают на новое место, открывают чемоданы… достают оттуда и тщательно распаковывают надсмотрщиков, заключённых и начальников, паханов и шестёрок, непрерывный страх смерти, тисками сжимающий шею, угрожающий пнуть в живот, воткнуть заточку в бок и нож в спину.»
И это: «Нет ничего надёжного, на что можно было бы опереться: всё течёт, всё меняется, всё переменчиво, смерть и рождение царствуют в жизни. Сказки, которым нас учили относительно себя и мира, оказываются лишь временными конструкциями, рассыпающимися, как карточный домик, стоит лишь их коснуться самосознанием. Люди, словно бы унесённые призраками, бегают в человеческом муравейнике. Куда же нам бежать, что делать и, самое важное, зачем?»
Последний вопрос — то что надо. Настоящий. Задевает до глубины души.
Я считаю, опору и смысл можно найти в самом процессе перемен. Уилбер красиво об этом пишет: «We are all tomorrow’s food. The process continues, and Spirit is found in the process itself, not in any particular epoch or time or place.» Система либо эволюционирует, либо распадается, третьего не дано. Но что такое эволюция? Это трансценденция за пределы самого себя, «воля к взаимности» (которую адепты школы коммуникативной практической философии противопоставляют ницшеанской «воли к власти»), жизненный (любовный) порыв за Бергсоном, самоотверженное служение идеалам Истины, Добра, Красоты. То есть, эволюция — это самопожертвование. В таком случае, у меня только два варианта выбора. Либо я провозглашаю наивысшей ценностью собственную идентичность (классовую, религиозную, этническую, индивидуальною) с её частными потребностями и, таким образом, обрекаю себя на депрессию, тоску, вражду, несчастье, утрату смысла и распад. Либо я жертвую самим собой, выхожу за свои пределы, отрекаюсь от своей точки зрения во имя поиска значимой для всех людей истины, ставлю идеалы чести и справедливости выше потребностей своих частных потребностей, вступаю в диалог с целью понять что-то новое и измениться. В любом случае моя идентичность обречена на исчезновение, но первый выбор сопровождается страданием, а второй — ощущением счастья, которое существует только в моменты осуществления этого выбора.
А обязателен выбор либо/либо, или возможно одновременное принятие текущего и признание его неизбежного окончания?
Привет, сорри, что не отписал сразу. Не уверен, что полностью понимаю твой вопрос, однако попробую ответить. Тут можно говорить о том, что, как Свидетель, как Пустота, я неизбежно принимаю любой выбор моего эго (или личности). Не имеет значения, отождествилось ли эго со мной, как Свидетелем, является ли оно просветленным и т.д. Любой выбор возникает и исчезает во всепринимающей Пустоте.
Уилбер предлагает отличать абсолютную и относительную истину, и в этом, мне кажется, он чрезвычайно прав. Принятие всего происходящего, как естественного процесса, как действие некого принципа — это переживание можно отнести к абсолютной истине. В даосизме существует достаточно глубокое высказывание о том, что «Истинному Дао невозможно не следовать». Одним из догматов христианской веры является тезис о непогрешимости и всемогуществе Бога. Ощущение всепринятия хорошо передал Олдос Хаксли: «И тогда возникает чувство — я полагаю, это Высшее Мистическое убеждение, — что, вопреки Всему, вопреки Боли, вопреки Смерти, вопреки Ужасу, вселенная в каком-то смысле устроена Совершенно Правильно, с большой буквы «С», с большой буквы «П»…» . Адепты дзен утверждают, что все формы пусты, что нет никакой разницы между Буддой и, например, мусорной кучей.
Абсолютная истина никак не противоречит относительной истине. Об этом хорошо высказался Августин Блаженный: «…мы нисколько не находим себя вынужденными ни отвергать свободу воли, допустив предвидение Божие, ни отрицать (что нечестиво) в Боге предвидение будущего, отвергая свободу воли. Мы принимаем и то, и другое.» Адепты дзен, после утверждения о тождестве пустоты и формы, Будды и мусорной кучи, говорят о том, что форма — это форма, а пустота — это пустота.
Что касается неизбежности окончания любой вещи, неизбежности смерти любого биологического или социального организма, неизбежности угасания любого чувства — то да, глупо отрицать такой космический закон. И, в то же время, глупо отрицать абсолютную свободу выбора. Между судьбой и свободой воли нет противоречия. Если я примирился с неизбежностью угасания своей любви к близким, то она уже угасла. А если я клянусь девушке любить ее вечно, то я, по крайней мере, страстно люблю её в этот момент. С точки зрения абсолютной истины, Будда тождественен мусорной куче, а с точки зрения относительной истины всегда есть выбор между почитанием Будды как святого и поруганием его, и между этими двумя истинами нет противоречия. Абсолютная истина принимает в себя все относительные истины, именно поэтому она абсолютная.
Есть хорошая цитата из «Один Вкус». Там Уилбер отвечает на вопрос «разве беспристрастное осознание не означает отсутствия суждений?»:
К.У.: Беспристрастное осознание принимает абсолютно все, что возникает, включая как суждение, так и отсутствие суждения. Понимаете, воздержание от суждений само по себе представляет выбор между двумя крайностями — судить или не судить, — и именно поэтому «воздержание от суждений» вовсе не то же самое, что беспристрастное осознание, в котором выбор отсутствует. Беспристрастное осознание — это абсолютное зеркало, которое пассивно отражает все возникающее, оно не пытается выбирать воздержание от суждения в противовес суждению.
Я недавно репостил эту цитату. Только слово «осознание» заменил на «сознавание».