О пробуждении восточных славян. Обзор фильма «Вий»

Начало 2014 года, особенно февраль, стало временем, когда взоры мира оказались обращены на восточных славян, в данный момент — украинцев и русских.

Зимняя Олимпиада в Сочи, события в Киеве, активное продвижение наконец-то освобождённых из заключения бывших участниц «Pussy Riot» на Западе, предвкушение возвращения Михаила Ходорковского к общественной деятельности, а также премьера 3D-кинофильма «Вий» — всё это привлекает внимание к нашим землям и народам. Создаётся впечатление, что Дух времени закручивает процессы в Восточной Европе.

Внимательному наблюдателю за жизнью всё более очевидно, что мир наполнен различными синхронистичными процессами, где одни события символически отражают (пусть даже частично) другие, как будто планетарное поле Земли обретает всё большую согласованность и интегрированность. Есть, конечно же, и разрывности.

На мой взгляд, проявление одних процессов и символов в других, равно как и разрывность дискретных состояний сознания, в которых мы обитаем, нашло выражение и в фильме «Вий». Я с любопытством шёл в кинотеатр, чтобы пронаблюдать, отражает ли фильм какие-то социокультурные процессы и что вообще смог произвести на свет наш кинематограф. Я шёл на фильм как исследователь. И результат превзошёл все мои ожидания.

Да, сюжетная канва фильма, на которую нанизаны различные клиповые эпизоды, не является самой изощрённой; кто-то может даже испытать неудовольствие, если имеет слишком много ожиданий. Частично я её воспринял как линейную прогрессию сознания от дорациональных магических форм к дорациональным же мифическим формам и затем самой рациональности как таковой (которая в своём аполлоническом начале словно бы и оказалась победившим героем). Это словно одновременно и погружение в архаические пласты человеческой психики, и всплытие из них к светочу рационального сознания.

Это не самая интересная сюжетная схема, но она очень точно отражает психологический портрет наших соотечественников: магический слой, мифический слой, ростки рациональности, стремящиеся к своему аполлоническому зениту. Наблюдается постепенная, пусть и колеблющаяся из стороны в сторону, трансмутация образов от пред-рассудка к рассудку. Благодаря такой простоте каждый отечественный и зарубежный зритель может покинуть сеанс с чувством удовлетворения от понятности сюжета.

Сценаристам «Вия», на мой взгляд, есть в чём совершенствоваться в плане цельности сценария, поскольку для меня фильм распался на ряд несогласованных лоскутков, то очень ярких и захватывающих дух, то необычайно затянутых и утомительных эпизодов (но я учитываю то, что кому-то такие эпизоды могут приходиться по вкусу и приносить успокоение).

Я давно заметил, что отечественные кинематографисты способны делать очень эффектную клиповую нарезку, но почему-то объединить и интегрировать разрозненные клипы в единое целое у них не получается. Однако в случае «Вия» я рассмотрел это скорее как вообще выражение некоей особенности сегодняшнего восточнославянского сознания (безусловно, раздираемого противоречиями и тем, что американский исследователь Чарльз Тарт назвал дискретными состояниями сознания — вереницами состояний интоксикации, озарений и подавленностей, всепоглощающих трусости или героизма и проч.¹).

Теперь же к самому вкусному. Как я отметил выше, фильм вроде бы кульминирует в аполлоническом начале, когда герой-англичанин Джонатан Грин триумфально закрывает свой гештальт. Однако надо отдать должное авторам фильма, они сохранили то, что я мог бы назвать прагматическим реализмом, и оставили двусмысленность, не позволив ratio полностью задавить иррациональное.

Вроде бы есть намёки на то, что эпизоды с чудовищами и иррациональными магическими процессами — это бред воспалённого воображения, а вроде бы есть и прямое указание на то, что это не так, и всё увиденное столь же реально, сколь и ньютоновская наука протагониста Джонатана Грина. Такая неоднозначность очень привлекательна и позволяет, по моему мнению, активизировать крайне разные области сознания.

Я считаю, что самым главным достоинством фильма является то, что он позволяет посмаковать различные мощные символьные формы, присущие восточнославянской душе. Это не просто образы из бессознательного, некие архетипические (в юнгианском смысле) отпечатки коллективного прошлого славян, но ещё и намёки на глубинные тонкие пласты, — и, быть может, на очищение и проветривание кладовых народа от пыли и затхлости невнимания и избирательной слепоты, которыми характеризуется наше всеобщее вытеснение своей народной памяти.

Сцена за столом, когда Грин с казаками допиваются «до белой горячки», и вдруг всё начинает преображаться в босхианское видение ада, пронизывающее своей — запредельной рассудочному сознанию — дорациональной красотой, достойна стать классической в мировом кинематографе. Уже только этот грёзоподобный эпизод оправдывает появление фильма. Его можно смаковать и смаковать, в 3D выглядит как настоящее и завершённое произведение искусства.

Упоминания Грином Леонардо да Винчи и ряд образов ведьм и чудовищ (то, с какой красотой и внимательностью к деталям они сделаны) выдают влияние искусства эпохи Ренессанса на создателей графического оформления фильма. Авторы будто намекают на то, что пора бы уже наблюдать своё Возрождение и в Восточной Европе, пора бы уж героическому аполлоническому рациональному началу встретиться с внутренними бесами и их интегрировать.

Пришло время осознать, что подлинное зло кроется не столько в демонических силах коллективной психики, фоном или аурой окутывающих наше восприятие, сколько в злобе человеческой, корысти и алчности, заставляющих забывать о чести и мужестве и схлопывающих пространство общественной жизни в одномерную плоскость забытья, пограничных состояний и психозов.

В первой половине или даже двух третях фильма насчитывается множество символических и важных клиповых эпизодов, передающих, как мне кажется, важнейшие мифологические, а возможно — и тонкие душевные образы и энергии. Но сцена застолья и последующего явления Вия обречена быть центральной для фильма, а возможно — и для ближайшего будущего восточнославянских народов вообще.

На мой взгляд, этот эпизод можно трактовать весьма тантрическим и глубоко целительным образом. Он мне напомнил момент из «Ста тысяч песен Миларепы» — песен великого тибетско-буддийского тантрика и махасиддхи (то есть, по преданию, полностью просветлённого йогина), — когда тот возвращается домой после длительной созерцательной практики и встречает там полчища демонов. Сначала он порывается то ли бежать от них, то ли драться с ними, а потом говорит себе: «Какой толк с просветления, если я неспособен узреть, что демоны суть порождения моего же собственного ума?» И далее Миларепа, преисполненный яростной радостью и сознаванием пустотности всех феноменов, приглашает демонов поиграть с его сознанием, ибо негоже им возвращаться домой несолоно хлебавши.

В контексте «Вия» имеет смысл говорить о подлинно тантрической встрече с чудовищами, демонами и бесами и смаковании просвечивающей через них пустотной красоты. Сколь бы ни были ужасны образы чудовищ, мерзость человеческую воспринять гораздо труднее (не от этого ли мы постоянно отворачиваемся от разворачивающегося на наших глазах зла?). Но встреча с чудищами готовит именно к этому.

Даже если авторы фильма и двигались по эстетическому наитию и мифологическому чутью, пытаясь интуитивно отразить ландшафт человеческой психики, всё равно эпизод застолья можно очень конструктивно интерпретировать следующим образом: весь сонм демонов и бесов внезапно становится союзником «йогина»-героя — Джонатана Грина (последователя Исаака Ньютона, который, как известно, исследовал оккультные науки и герметизм), когда тот под влиянием необычайно сильных процессов внутренней алхимии через соприкосновение с этими тонкими впечатлениями прозревает в отношении их пустотной природы. Можно сказать, что Грин прозревает в отношении того, что бесы и чудища суть порождения завихрений ума-сознания и являются указателями на истинные зло и слепоту.

Тогда Вий и другие «потусторонние силы», когда герой наконец-то вынужден преодолеть закрывающие восприятие барьеры собственного страха и цепляния, обретают способность указать на истинные проявления зла — в сердцах и деяниях людских. Нет никакого зла самосущного, даже самый чужеродный Другой может проявиться как эманация единого и изначально целостного сознания, зло же проявляется контекстуально, в отношениях одних феноменов с другими. А следовательно — такое зло можно узреть, осмыслить и сразить.

Разве не это происходит с нами сейчас или, по меньшей мере, делает попытки произойти: пробуждение к окружающей нас реальности, а также реальности внутренней, и прозрение относительно каких-то вещей, на которые мы раньше закрывали глаза, да ещё так, что веки наши опускались до самой земли?

По крайней мере, во мне теплится надежда, что у каждого из нас есть шанс откликнуться на символические подсказки Духа времени, синхронно проявляющиеся и в социополитических процессах, и в культуре с её кинематографом и искусством, и в наших совместных сновидениях наяву (и, быть может, у кого-то и в ночных снах), дабы присоединиться к неотвратимому движению Эроса на планете и тотальному преображению на новом витке социокультурной эволюции.

Когда громадный исполин пробуждается в недрах нашего индивидуального и коллективного психического пространства, сам Космос благословляет нас на подвиги во имя установления бо́льших Истины, Красоты и Блага. Ни один внешний или внутренний враг или демон не может нас ранить или поработить, поскольку мы воссоединяемся с источником непреходящей духовной свободы, недвойственно всему присущей и пронизывающей всё как в мире сём, так и в мире потустороннем.