Последний человек или сверхчеловек? Трансгуманистические интерпретации ницшеанской темы

Первоначально статья была опубликована на англ. языке на портале «Integral Life». Перевод на русский язык выполнен с разрешения автора и редакции портала.

[C]амим фактом обернувшейся на себя, выступающей против себя души животного на земле появилось нечто столь новое, глубокое, неслыханное, загадочное, противоречивое и перспективное, что благодаря этому сама конфигурация земли претерпела существенное изменение.

— Фридрих Ницше, «К генеалогии морали» (1887)¹

Сингулярность, сущ.: момент, когда технологические изменения станут чрезвычайно быстрыми и глубокими, она олицетворяет прорыв в материи человеческой истории.

— Лев Гроссман, «2045: Год, когда человек станет бессмертным», журнал «Time», 21 февраля 2011

В книге «Сингулярность уже близка» мультимиллионер, изобретатель, программист и футурист Рэй Курцвейл предсказывает, что через несколько десятилетий люди создадут искусственный интеллект, значительно превосходящий человеческий.² В астрофизике термин «сингулярность» относится к чёрной дыре, гравитационное поле которой настолько велико, что покинуть его не может даже свет. В футуризме сингулярностью называется возникновение интеллекта настолько великого, что обычный смертный не сможет ухватить и крохотной части его намерений.

В этой предположительной поворотной точке космической эволюции мы передадим эстафету посторганическим существам, нашим потомкам, которыми мы будем гордиться, изумляться и, возможно, будем бояться их. То, что Курцвейл называет «ускоряющейся отдачей» и что стало возможным благодаря взаимному влиянию нанотехнологии, искусственного интеллекта, робототехники и генной инженерии, по-видимому, изменит мир гораздо быстрее, чем мы себе представляем. Скоро будут созданы «транслюди», имеющие значительно увеличенные возможности и несравнимо бо́льшую продолжительность жизни. Они, предположительно, осветят тропу к тому, что я буду называть «техно-постлюди», в которых, возможно, останется след человека, но мы можем не суметь его обнаружить.

Возможно, в техно-постлюдях останется след человека, но мы можем не суметь его обнаружить

Некоторые постмодернисты уже годами говорят о надвигающемся постгуманизме, но у них на умах не было того, что искусственные существа в буквальном смысле затмят человека разумного. Заратустра Фридриха Ницше, возможно, первого постмодерниста, говорил: «Великолепие человека в том, что он есть мост, а не цель…» Цель, определенная Заратустрой, есть Сверхчеловек. Многие приверженцы идеи сингулярности утверждают, что ницшеанская идея Сверхчеловека стала предшественником их собственной экстраординарной идеи. Ниже мы исследуем обоснованность такого утверждения.

Могут ли люди успешно вмешаться в эволюцию и создать существ, сравнимых с теми, что придумал Ницше?

Может ли чувствительность немецкого философа конца XIX века, атеиста, сына лютеранского священника и, по собственному утверждению, декадентствующего человека модерна, резонировать с чувствительностью нынешних инженеров Кремниевой долины, учёных, футуристов и других, не склонных к аскетизму в жизни или в своих творениях?

С некоторых пор я стал относиться к современным технологиям с подозрением, как к представляющим множество угроз человечеству и биосфере. Мартин Хайдеггер говорил о крайне ограниченном, технологичном понимании существования (также названном «Система»), которое принижало человека до статуса наиболее важного сырья в неустанном поиске силы ради силы. Техно-индустриальная Система не находилась на службе человека, напротив — человек находился у неё на службе. Согласно Хайдеггеру, возрождение гуманизма не предотвратит такой онтологической муки, скорее, гуманизм содействовал её появлению.³

Вариации этой преувеличенной точки зрения остаются довольно влиятельными. К примеру, многие экологи обвиняют антропоцентрический гуманизм в самонадеянности, оправдывающей эксплуатацию биосферы. Консерваторы, как гуманисты, так и монотеисты, предупреждают о высокомерии, стоящем за попытками создать сверхчеловеческий разум, тогда как прогрессивные гуманисты, — такие, как Юрген Хабермас, — обращают внимание на появление новой, технологически обусловленной классовой структуры.⁴ Антиутопичные научно-фантастические фильмы и романы, исследующие техно-постлюдей, не прочат большого будущего человечеству, и ещё меньше — гуманизму. Распространённая фантазия: ученые изобретают суперсуществ, предназначенных для служения нам, но у них появляются свои цели, которые предполагают либо наше порабощение, либо истребление. Они редко описываются как проявляющие сочувствие к людям.

Многие из тех, кто предлагает заменить людей чем-то лучшим, видят позитивное будущее, хотя некоторые признают существование серьёзных рисков.⁵ Другие вариации трансгуманизма мотивированы — по крайней мере, на поверхности — такими гуманистическими идеалами, как уменьшение страдания и увеличение возможности всеобщего человеческого счастья. Такие цели разделяют, к примеру, утилитарные модернисты, которых Ницше презрительно называл «последние люди». Большинство трансгуманистов, однако, предлагают дополнительную цель, которая гораздо более созвучна с мыслью Ницше. Трансчеловеческие существа часто видятся имеющими не только бо́льшие интеллектуальные способности, но также бо́льшие эстетические, моральные, атлетические и эмпирические способности, необходимые превосходящим индивидуумам. Техно-постгуманисты идут даже дальше: они хотят создать богоподобных бессмертных существ, способных к осуществлению проектов, намного превышающих возможности даже самых продвинутых транслюдей, таких как создание самосознающей вселенной. Ниже я обозначу горячо оспариваемый вопрос о технологической возможности создания продвинутых постлюдей, не говоря уже о техно-постлюдях.

Техно-постгуманисты хотят создать богоподобных бессмертных существ, способных к осуществлению проектов, намного превышающих возможности даже самых продвинутых транслюдей, таких как создание самосознающей Вселенной.

«Гуманизм» возник в итальянском Ренессансе, который восстановил классические тексты и артефакты и возродил такие языческие идеалы, как творческий и самоуверенный индивидуум. Позднее гуманизм влился в другие дискуссии раннего Нового времени, которые требовали индивидуальных свобод и репрезентативного правительства. Гуманизм также был использован для других целей, к примеру, для поощрения признания греческой и римской классики, написанной в якобы превосходящую нас эру; для разжигания любви к человеческому и для воспевания виртуозного образа жизни без отсылок к сверхъестественному. Слово «человечный» стало значить не только заботу о бедствующих людях, но и о животных.

Претерпев значительное влияние, нововременная, или модернистская, субъективность отклоняется от гуманизма, враждебно противопоставляя Новое время (модерн) классической цивилизации, подозрительно относящейся к «прогрессу» и полагающей человеческую природу неизменной. Центральная идея нововременной субъективности — это свобода, одновременно «свобода для» и «свобода от». Новое время провозглашает: конец всем наложенным нами самими преградам, блокирующим свободное исследование; свободу в вопросах религиозных убеждений и сомнений, самовыражении, самоопределении, автономности; всеобъемлющее развитие человеческого потенциала! Многие из этих деклараций можно обнаружить и в современных манифестах трансгуманистов, зачастую либертарных по своей политической ориентации.

Культурные консерваторы с давних пор утверждают, что чрезмерная индивидуальная свобода ведёт к поощрению самоуверенности и потаканию собственной слабости, в результате чего низменные влечения подменяют возвышенные устремления. Советские марксисты и национал-социалисты сделали ставку на то, чтобы искоренить буржуазную (индивидуальную) субъективность в пользу коллективистских проектов, обещающих значительно лучшие общества. Как полагают некоторые критики, тоталитаризм открыто проявляет стремление к доминированию, якобы являющееся изнанкой модерна. Либеральные демократии, говорят нам, маскируют это стремление проведением выборов, но конечный результат оказывается тем же: техно-индустриальное порабощение человечества и планеты. Мы, возможно, избежали ядерного армагеддона, но транс- и техно-постгуманизм всё же приведёт к нашему саморазрушению.

Гуманистические ценности будут существовать только до тех пор, пока преобладают люди. Далее придут постлюди и постчеловеческие ценности

В большинстве своём отвергая такие мрачные прогнозы, трансгуманисты утверждают, что лучшие времена впереди. Макс Мор, ведущий трансгуманист, поддерживает гуманистические ценности, но осознаёт, что они будут существовать только до тех пор, пока преобладают люди. Далее придут постлюди и постчеловеческие ценности. В книге «Становление постчеловека» («On Becoming Posthuman», 1994) Мор пишет:

Жизнь и интеллект не должны быть в стагнации; можно изменить их порядок, преобразовывать и выходить за пределы в беспредельном движении. Пусть нашей целью будет бурное и динамичное продолжение этого безграничного процесса. … Истинная гуманистическая цель — экстропистская цель — наше собственное расширение и прогресс без конца. Человечество не должно допускать стагнации: торможение нашего движения вперёд, вверх, наружу будет предательством внутренней динамики жизни и сознания. Будем же продвигаться к постчеловеческой стадии, проблески которой мы едва различаем.

[….] Человечество является вре́менным этапом на эволюционном пути. Мы не зенит развития природы. Настало время для нас сознательно взять на себя ответственность за ускорение нашего трансчеловеческого прогресса.

Нет больше богов, нет больше веры, нет больше колебаний. Давайте взрывать наши старые формы, наше невежество, нашу слабость и нашу смертность. Будущее принадлежит постчеловечеству.⁶

В своём тексте Мор цитирует часть известного пассажа из «Так говорил Заратустра» Ницше:

Я учу вас о Сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно преодолеть. Что сделали вы, дабы преодолеть его?

Доныне все существа создавали нечто, что выше их; вы же хотите стать отливом этой великой волны и скорее вернуться к зверям, чем преодолеть человека?

Что такое обезьяна по сравнению с человеком? Посмешище либо мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для Сверхчеловека — посмешищем либо мучительным позором.

Вы совершили путь от червя до человека, но многое еще в вас — от червя. Когда-то были вы обезьянами, и даже теперь человек больше обезьяна, нежели иная из обезьян.

Человек — это канат, протянутый между животным и Сверхчеловеком, это канат над пропастью.

Опасно прохождение, опасна остановка в пути, опасен взгляд, обращенный назад, опасен страх.

Величие человека в том, что он мост, а не цель; и любви в нем достойно лишь то, что он — переход и уничтожение.⁷

Как люди были бы посмешищем для сверхчеловека, так «неулучшенные» люди могут быть посмешищем для наших трансчеловеческих и техно-постчеловеческих преемников, последние из которых могут быть в миллионы или даже в миллиарды раз разумнее, чем мы. Некоторые трансгуманисты, вероятно, опасаясь мрачных политических контекстов, в которых использовалась мысль Ницше, настаивают на том, что между сверхчеловеком и трансчеловеком есть лишь поверхностное сходство.⁸ Другие, однако, апеллируют к ницшеанским метафорам, как это делает Митчел Портер:

[М]ы на полпути в цепи жизни от микроба до мегамозга, поворотный момент, но не конечная точка. Мы являемся поворотным моментом, среди прочих причин, из-за нашей технологии: мы первые живые существа, покинувшие планету, открывшие фундаментальные законы, мы возимся с нашими мозгами и нашими генами. Но это, бесспорно, лишь начало эволюционного процесса. Я бы не ждал, что всё это стабилизируется, пока мы не окажемся, скажем, в галактике, которая будет наполнена юпитероидными мозгами, изогнувшимися над непостижимыми для нас проектами.⁹

Некоторые утверждают, что взгляды Ницше несовместимы с трансгуманизмом и особенно техно-постгуманизмом, в то время как другие замечают, что он мог бы быть заинтригован таким развитием событий. Пусть это и не его путь, но мог бы он допустить, что этот путь окажется нашим? Перед тем, как попытаться ответить на этот вопрос, рассмотрим сложные взгляды Ницше касательно гуманизма, на которые оказал влияние базельский историк XIX века Якоб Буркхардт. Стремясь объяснить итальянское Возрождение, Буркхардт учёл множество факторов — в частности, искусство, которое формировало, мотивировало и поддерживало все значимые культуры.

Первая книга Ницше, «Рождение трагедии из духа музыка» (1872), была написана под влиянием буркхардтской «культурной» истории. Ницше настаивал на том, что трагическое искусство задействовало напряжение между аполлоническими и дионисийскими элементами древнегреческой культуры. Молодой Ницше надеялся, что опера Вагнера может произвести на свет произведение искусства, способное омолодить декадентскую Европу. Отрицая прогрессистские настроения современности, Ницше утверждал, что Европа долгое время находилась под влиянием «рабской морали», изобретённой евреями и распространённой христианством. В Европе XIX века гуманизм стал восприниматься не как творческий, страстный и агональный индивидуализм, воодушевлявший ренессансных художников, мыслителей, государственных деятелей и даже некоторых римских священников, но скорее как основанная на жалости, секуляризованная версия рабской морали, которая отказалась от культивации великих индивидуальностей в пользу поощрения благосостояния «стада».

Гуманизм стал восприниматься не как творческий и страстный индивидуализм, воодушевлявший ренессансных художников и мыслителей, но скорее как основанная на жалости, секуляризованная версия рабской морали

Согласно Ницше, смерть Бога освободила европейцев от ограничений, наложенных теологией, но в то же время оставила их на произвол судьбы в необозримом море. Естественные науки подрывают доверие к сверхъестественному, но одновременно сокрушают человеческое достоинство, принижая нас до положения умных животных, живущих на затерявшейся неизвестно где незначительной планете. Естественные науки не могут изобрести ценности, понимаемые как перспективы, которые необходимы людям для того, чтобы утверждать и оправдывать себя. Не имея сил для создания значительного произведения искусства, из которого могли бы возникнуть такие ценности, изнеженные люди модерна остаются под зловещим влиянием аскетической рабской морали.

Столкнувшись с такой отчаянной ситуацией, Ницше предложил новый тип произведения искусства, создание которого могло бы объединить и возродить Европу: Сверхчеловек (der Übermensch). Он редко говорит о Сверхлюдях (Overmen), как правило — о Сверхчеловеке (Overman [по замечанию автора, ещё точнее было бы перевести Overhuman, — прим. пер.]) Отдавая себе отчёт в том, что современные люди находятся далеко не в гармонии с греческими и римскими устремлениями, Ницше надеялся, что его эстетическую цель можно донести до людей на разных уровнях духовного развития.

Могло бы стремление создать подавляющее произведение искусства в форме возвышенной расы новых людей преодолеть европейский декаданс и нигилизм?

Захотели бы умелые, разумные и гибкие ремесленники и ученые, какими изобилует демократическое общество, помочь заложить основу для постлюдей, вызывающих восхищение и благоговение?

Узнав о цели Сверхчеловека, могло бы множество таких людей оставить стремление последнего человека к безопасности и комфорту?

Хотя многие транс- и техно-постлюди, возможно, ответили бы положительно, многие исследователи Ницше не согласились бы по ряду причин. Во-первых, трансгуманисты постулируют продление человеческой жизни и даже бессмертие как конечную цель. Ницше, однако, не был заинтересован в продлении жизни, скорее, его интересовало умение умереть в правильное время. Говоря устами своего пророка, Заратустры, он призывал к свободным от возмущения и обиды отношениям с временем, а значит, и со смертностью, — отношениям, основанным на отказе от надежды на потустороннюю вечную жизнь после смерти. Согласно Заратустре, путь Сверхчеловека предполагает принятие самой сложной правды, а именно, «вечного возвращения». Нужно сказать «да!» жизни, вплоть до мельчайших её деталей, как будто всё это уже было пережито неисчислимое число раз. Подобно тому, как человек вырос на аскетическом идеале, Сверхчеловек возникнет, превосходя этот идеал и связанный с ним рессентимент.

«Так говорил Заратустра» не даёт окончательного ответа, достижим ли такой идеал. Ницше признавал, что сам был сродни декадентствующим, обещающим искупление аскетичным жрецам, которых так критиковал. Значит, когда он говорит, что Сверхчеловек, этот «человек будущего», станет нашим «спасителем», есть основательные причины для подозрения.¹⁰ Возможно, мучительным предприятием Ницше было культурное самоубийство, вызванное отсутствием мотивирующей цели. Не иронизировал ли он, ставя цель преодолеть аскетизм, сформировавший его самого и хоть как-то оправдывающий европейскую культуру? Мог ли он серьёзно относиться к цели, требующей духовной борьбы, к которой современники-декаденты не были готовы? Обращаясь к усилиям древних греков по преодолению чёрного пессимизма, Ницше мог создать Заратустру как своего рода аватар, разыгрывающий трагическую борьбу гиперчувствительного современного человека, стремящегося оправдать и возвысить собственное существование. Творя и наблюдая за усилиями Заратустры, Ницше мог адаптировать положение греческого бога к мучениям смертного. Как произведение искусства, «Так говорил Заратустра» оказалось целебным бальзамом для глаз Ницше и, возможно, ещё для нескольких глаз, всматривающихся вместе с ним в пропасть, открывшуюся со смертью Бога.

Типичный классический гуманист, Ницше мастерски владел греческой и латинской филологией, поклонялся итальянскому Возрождению и неистово отстаивал индивидуальную добродетель (arête), вызывающую гордость и восхищение и мотивирующую других. Хотя и сочувствуя судьбе человечества, он надеялся, что оно добровольно «исчезнет», чтобы могло возникнуть нечто более величественное. Его пророк Заратустра рисует в воображении возможность, которая, однако, может лежать за пределами человеческого постижения. Возможно поэтому он написал о своём Заратустре: «Incipit tragoedia», начинается трагедия.¹¹ Ницше вполне мог заключить, что Сверхчеловека может и не быть, не столько из-за препятствий, созданных декадентами-современниками, выдохшимися последними людьми, сколько потому, что человеческое животное может являться аскетичным по существу, не способным к преодолению себя ради создания новой постчеловеческой расы.

Ещё одно возражение против использования Сверхчеловека в качестве оправдания транс- и техно-постгуманизма заключается в том, что последний выражает собой стремление к преодолению границ не ценой духовной борьбы, а установлением контроля над природой. Несмотря на отказ от потустороннего, Ницше, по-видимому, имеет в виду что-то совсем иное, чем планетарное завоевание и изобретение техно-постлюдей, когда он говорит устами Заратустры, что человечество должно «сохранять верность Земле». Согласно влиятельной, но противоречивой интерпретации Хайдеггера, однако, мысль Ницше возвещает технологический нигилизм, доводя до кульминации волю к власти, долгое время воодушевлявшую западную цивилизацию.¹² Даже если не соглашаться с интерпретацией Хайдеггера, нет сомнений в том, что Ницше считал стремление к власти средоточием всей жизни. Если умная человеческая форма жизни будет проецировать свою силу в форме технологически продвинутого, искусственного потомства, выдвинул бы Ницше принципиальное возражение, и если да, то на чём оно было бы основано? Как могли бы возразить обезьяны людям, оставившим их далеко позади? Обезьяны не могут узнать, что стоило их родственникам-приматам сделать прорыв. Действительно ли постгуманисты понимают, какую цену придётся заплатить за продвижение к суперсуществам?

Действительно ли постгуманисты понимают, какую цену придётся заплатить за продвижение к суперсуществам?

Как у гуманиста, поддерживающего жертвоприношение, необходимое для достижения чего-либо великого, отношения Ницше с великим искусством всегда были стереоскопическими. Произведение вызывало у него эмоции, но их градус возрастал из-за одновременного понимания того, чего стоило создание такой работы. Какая инстинктивная энергия должна быть перенаправлена, чтобы вытачивать из мрамора или сочинять симфонию? Это аскетический гуманизм: для того чтобы писать картину, сочинять оперу, создавать значительную научную теорию, моделировать из себя самого произведение искусства, я должен быть готов отказаться от простого счастья, с целью достичь того, что мне суждено было сотворить по предназначению. Убеждённость Ницше в том, что страдание облагораживает и преображает, могла бы зародить в нём подозрение в отношении транслюдей, если они каким-то образом способны обойти дополнительную духовную работу и сопутствующее страдание, предположительно необходимое для того, чтобы превзойти человека. Как возможен духовный рост без боли?¹³

У такого вопроса были шансы на успех в предыдущую эпоху, но если нейрофизиологическое программирование уже стало возможным, мы можем спросить: должны ли люди по-прежнему подвергать себя аскетическим мучениям, к которым Ницше сам испытывал отвращение, для того чтобы превзойти только лишь человеческое? Почему бы не открыть такие параметры ума-мозга, которые будут совместимы с непреклонной отвагой, огромной креативностью и мудрым состраданием, и затем встроить их в транслюдей, заодно с искусственными воспоминаниями, как в случае репликантов в «Бегущем по лезвию»? И кем были бы техно-постлюди, никогда не занимавшиеся аскетической практикой? Первоначально Ницше мог воспринять такую перспективу с презрением и испугом, но нельзя ли представить его иначе — с чудовищной усмешкой?

Сверхчеловек стал своеобразной проекционной плоскостью для тех, чья повестка была далека от Ницше, как, вероятно, в случае транс- и техно-постгуманистов. Ницше вряд ли мог что-либо возразить на это, учитывая те наставления, которые Заратустра давал своим последователям: искать свой собственный путь, а не рабски следовать за ним. Ханс Блюменберг пишет о том, что Ницше верил в художественное преодоление себя, которое даёт шанс оставить позади господствующие режимы уверенной в своём превосходстве технологической современности.¹⁴ Блюменберг добавляет, однако:

То, что технология сама по себе может преодолеть качество самонадеянности, что она может не только маскировать нужду, но устранить её в имманентности становления завершением самой себя, что она может прекратить конкуренцию с достоинствами природы и представить себя как аутентичную реальность, — это было ещё за горизонтом опыта того времени.¹⁵

Ницше мог не предвидеть особые обстоятельства, которые могут сделать возможным появление постлюдей, всё более независимых от биологических потребностей и использующих широкий спектр технологических средств для того, чтобы ваять из себя художественные выражения власти. Тем не менее, он был хорошо осведомлён о магах-герметиках, которые мечтали о приобретении знания, необходимого для превращения людей в богов.

Об этой версии гуманизма, воодушевляющей транс- и техно-постгуманистов, Ницше пишет:

Прелюдии науки. 
Верите ли вы в то, что науки возникли бы и достигли зрелости, если бы им не предшествовали кудесники, алхимики, астрологи и ведьмы, те самые, кто своими предсказаниями и подтасовками должны были сперва вызвать жажду, голод и вкус к скрытым и запретным силам? И что при этом должно было быть предсказано бесконечно больше, чем может быть когда-либо исполнено, дабы в области познания вообще исполнилось нечто?¹⁶

До Нового времени и в раннее Новое время алхимики и маги стремились к власти над природой, которая исполнила бы человеческое предназначение быть богами на земле. Стивен МакНайт утверждал, что эти желания не испарились с «эпистемологическим прорывом», который, по общему мнению, отделил средневековые практики от ранней современной науки. Наоборот, «эзотерические традиции сильно повлияли на интеллектуальные достижения Ренессанса, которые, в свою очередь, внесли вклад в научную революцию…»¹⁷. Переоткрытие предположительно древних, дохристианских священных рукописей, особенно «Герметического корпуса», стало сенсацией среди ренессансных интеллектуалов и художников. Как отмечает МакНайт, «новое понимание человеческой природы» как движущейся к земной божественности было сформулировано такими ренессансными интеллектуалами, как Фичино и Пико, подхвачено фигурами шестнадцатого и семнадцатого века, такими как Агриппа, Бруно и Кампанелла, и в конечном счёте нашло выражение в «утопических темах трёх патриархов эпохи модерна: Бэкона, Конта и Маркса».¹⁸ Гегеля тоже следует добавить в этот список.¹⁹

Важная роль, которую сыграли эзотерические традиции в формировании современности, отчасти опровергает тезис Блюменберга о том, что Новое время не только лишь неправомерно секуляризовало религиозные идеалы, но поставило свои собственные цели. Карл Лёвит в своём тезисе о «секуляризации» утверждал, что люди модерна позаимствовали много идеалов христианства, но сделали самих себя, а не Бога историческими агентами, строящими Земной Иерусалим. Лёвит настаивал, однако, что принципиальная человеческая конечность делает невозможным успешное воплощение попыток превратить людей в подобие Бога.²⁰ Согласно Блюменбергу, тем не менее, разрушение библейского нарратива вынудило людей Нового времени «оккупировать» позиции, на которые христианство когда-то предлагало свои ответы. В Новое время люди осознали, что им будет необходимо развивать светские цели и ценности, чтобы выжить в безучастной вселенной.²¹ Блюменберг, писавший в 1960-е, ещё не совсем осознавал ту роль, какую сыграли эзотерические традиции в формировании целей современности. Игнорировать подобные цели для того, чтобы укрепить монохромную модель секуляризации, пишет МакНайт, «также „неправомерно“, как и пытаться вывести современность из одного лишь неправильного толкования христианской истории спасения (Heilsgeschichte)».²²

Эзотерические традиции сильно повлияли на интеллектуальные достижения Ренессанса, которые, в свою очередь, внесли вклад в научную революцию

Блюменберг прав в том, что христианское обещание потустороннего блаженства через божественное вмешательство (благодать) глубоко отличается от нововременного представления о «внутреннем блаженстве». Древние традиции мудрости, вновь открытые Ренессансом, однако, потусторонними не были. Напротив, они предлагали «по существу имманентный взгляд на человека и общество… Более того, эта модель содержит фундаментальные элементы современного сознания и может быть прослежена с пятнадцатого века до настоящего времени как ключевая формирующая сила». Блюменберг, к тому же, оказывается не в состоянии доказать, что идея современного прогресса является светской, свободной от религиозного дискурса.

В раннее Новое время сторонники эзотерических традиций использовали идею «сакрализации», чтобы бросить вызов существующим теологическим и метафизическим представлениям, а также политическим механизмам, которые первые поддерживали. Тогда как секуляризация делает акцент на автономии человека от Бога и сакрального, как правило, рассматривая Бога как всецело Другого, «сакрализация преобразует светскую сферу таким образом, что она становится неотделима от сакральной. Человек становится Богом, общество становится земным раем».²³ Герметические учения раннего Нового времени понимают человека как божественного сотворца: «божественное, вместо того чтобы отдалиться от мира, имманентно ему, трудясь вместе с человеком над завершением творения и совершенствованием человеческого существования».²⁴ Имманентность божественного, однако, как понимали многие, не исключает возможности божественной трансценденции. Теологи использовали понятие «панентеизм» для описания Божественного одновременного как превосходящего Творение и как присутствующего в нём. Это один из путей, как можно объяснить теологическую значимость Богочеловека, Иисуса Христа.

Техно-постгуманизм Курцвейла — это вариант герметического гуманизма. С его точки зрения, люди важны, но они никоим образом не являются финальной формой на длинном эволюционном пути, когда материя становится жизнью, затем обретает самосознание, и, наконец, достигает статуса имманентной Божественности. После превращения себя в виртуальных бессмертных, пророчествует Курцвейл, техно-постгуманисты начнут колонизацию галактики Млечного Пути, в процессе пересоздавая вселенную по своему собственному образу. Курцвейл представляет себе сингулярность как исполнение древнего религиозного чаяния, а именно — избавления вселенной от страдания и неведения и превращения её в самосознающее целое.²⁵ «Когда мы насытим материю и энергию вселенной интеллектом, они „пробудятся“, станут сознательными и высокоразумными. Это так близко к Богу, как только я способен себе представить».²⁶

Техно-постгуманизм Курцвейла — это вариант герметического гуманизма

Такие разговоры о Боге не пользуются поддержкой среди атеистичных транс- и постгуманистов. Риккардо Кампа, к примеру, предупреждает о том, что идея сингулярности может привести к зарождению новой религии спасения, в которой Бог, вероятно, даже будет способен воскрешать мёртвых.²⁷ Курцвейл настаивает, однако, что техно-постчеловеческая цель может быть достигнута только благодаря намерению, интеллекту и усилию людей, желающих внести свой вклад в достижение новой ступени космической эволюции. Сингулярность не является поводом ждать спасения, скорее это возможность передать эстафету более сильным существам, которые придут нам на смену.²⁸

Стефан Зоргнер утверждает, что техно-постгуманизм даёт цель растущему числу учёных, инженеров и изобретателей, которые хотят участвовать в самом колоссальном изобретении со времён самосознающего ума. Они хотят изменить облик вселенной, вырастив богоподобных постлюдей.²⁹ Далёкие от сущностного для последних людей стремления сделать «счастливую» жизнь со сниженными рисками и минимизированным страданием доступной для всех, многие постгуманисты присоединяются к предложению Ницше по выведению более высокого рода: созданию условий для намеренного, а не случайного перехода на следующую ступень эволюции. Постлюди надеются, что всё большее число людей решат принять участие в преобразующем мир приключении, что позволит нашим преемникам пуститься в плавание далеко за пределы того, что сегодня считается геркулесовыми столбами.

Конечно, не трудно понять, почему феминистские критики могут усмотреть в этом проекте стремление современного человека (в оригинале обыгрываются значения слова «man» — «человек» и «мужчина», — прим. пер.) стать, по сути, матерями нового Бога, тем самым вытесняя Марию, но также заменяя несовершенное человеческое тело другим, способным добиться тотального господства над природой, временем и сознанием. Несмотря на неоднозначное, в лучшем случае, отношение к женщинам, Ницше, вероятно, отчасти разделил бы эту обеспокоенность.

Вполне возможно, однако, он был бы также заинтригован возможностью изобретения существ, которые могут быть лучше, чем мы. Как восхитительно опасно, как достойно, как грандиозно, мог бы он сказать, — не только провозглашая самое невероятное человеческое произведение искусства и науки, но и подбрасывая кости над вопросом о том, насколько дружелюбными по отношению к человеку окажутся эти высшие постлюди? Как бы то ни было, такая игра с высокими ставками, которая может повлиять на будущее человечества, бесспорно, должна стать темой для широкого обсуждения. Как далеко должно быть позволено зайти постгуманистам, перед тем как другие смогут высказаться по поводу того, что готовится?

Одного лишь суперинтеллекта будет недостаточно, чтобы сделать возможным появление по-настоящему экстраординарных постлюдей

Эдвард Бойден, осмотрительный нейробиолог из Массачусетского технологического института, утверждает, что одного лишь суперинтеллекта будет недостаточно, чтобы сделать возможным появление по-настоящему экстраординарных постлюдей. Между тем, «способность преследовать цель, не обращая внимания на препятствия, игнорируя жестокость реальности (порой вплоть до наваждения — т.е. против интеллекта) также важна».³⁰ Без создания мотивации, то, что Ницше, возможно, назвал бы «волей к власти», продвигаясь вперёд лишь в усовершенствовании интеллекта, мы можем в конечном счёте сотворить существ с таким набором возможностей, который парализует какой-либо результат.

В самом деле, техно-постгуманистам, возможно, придётся создать собственное произведение искусства, которое позволит им всматриваться в бездну космической бессмысленности, тем временем предоставляя ценности и перспективы власти, необходимые для продвижения проектов, для нас непредставимых. Мы же можем спросить, не сделает ли эта потребностей их человеческими, слишком человеческими.

В конце концов, конечно, не имеет значения, одобрил бы или нет Ницше цели транс- и техно-постгуманизма. Обращение к его мысли служит интеллектуальным прикрытием и своего рода щегольством для людей, которые стремятся создать транс- и техно-постлюдей. Джарон Ланье, научный сотрудник «Microsoft Research», соглашается с тем, что идея суперпродвинутого искусственного интеллекта «звучит как много разных научно-фантастических фильмов. Да, это звучит эксцентрично, когда утверждается так прямо. Но эти идеи страшно распространены в Кремниевой долине; это руководящие принципы, а не только развлечение для многих из самых влиятельных технологов».³¹

Не станут ли наши человеческие потомки в недалёком будущем буквально последними людьми?

Некоторые влиятельные игроки настаивают на том, что вопрос о программировании «человеческого дружелюбия» сейчас находится на рассмотрении. Как это может быть достигнуто, если эти суперразумные существа не имеют доступа к остроте земной жизни, таящей в себе стремления и отчаяние, достижения и беды, добро и зло? Человеческая способность откликаться на страдания других, отчасти, делает возможным сострадание и, в конечном счёте, прощение.

Не имея этого любопытного внутреннего режима существования, основанного на миллионах лет эволюции млекопитающих и усовершенствованного тысячами лет человеческого психодуховного развития, не будут ли постлюди смотреть на нас скорее с презрением, чем с состраданием? Не станут ли наши человеческие потомки в недалёком будущем, в таком случае, буквально последними людьми?

См. также статью автора «Религиозные мотивы в технологическом постгуманизме».