Персона как место отклика

Христианский богослов Пантелеимон Мануссакис толкует этимологию слова «персона» следующим образом: «Префикс per в слове personа указывает на полость внутри (внутреннее пространство, скрытую глубину, физиологической репрезентацией которой являются слуховой канал и завиток ушной раковины) через которую резонирует (per—sonare) звук»¹. Однако существует и другой вариант этимологии, в определенном отношении гораздо более привычный: предполагают, что слово «персона» происходит из языка этрусков и означает просто «маска». Оба варианта толкования имеют общий момент смысла — через персону протекает, движется нечто иное ей.

Если понимать персону как своеобразный аналог морской раковины (в первом смысле — как «резонатор»), движущееся в ней исходит извне, как бы втекая в нее и оставаясь в ней, бесконечно падая в нее, как в черную дыру, но не бесплодно. Мануссакис говорит о том, что восприятие звука подразумевает, что воспринимающий не выбирает, внимать ли ему звучанию: звук так или иначе проникает в persona и остается в ней, пусть и не понятый как таковой. Но что значит «понять» в этом случае? Понимает, конечно, не сама персона: она является лишь тонкой мембраной, через которую и в которой происходит восприятие. Без персоны воспринимающий не внимал бы: у него не было бы органа для внимания, да и надобности во внимании — не оставался ли бы он сам звуком, исходящим из всякого (и любого) места?

Итак, персона есть «то, через что»: посредница. В данном случае она являет себя в образе слуха, ушной (или морской?) раковины, в которую входит звук. Кто стоит за персоной? Тот, кто воспринимает звук. В пространстве данного толкования этот воспринимающий остается не только незримым (поскольку мы говорим исключительно о звуковом аспекте взаимодействия), но и неслышимым до тех пор, пока он действительно не воспримет входящее в него звучание. В определенном смысле, невоспринятый звук или слово, не становясь понятыми, остаются в пространстве персоны: они остаются там как осадок, как шум и след, меняя сам характер органа и резонатора. Персона, которая должна была опосредовать, теперь превращается в лабиринт, создаваемый тенями не воспринятого звука: теперь звучание проходит не напрямую, оно множество раз отражается и искажается в персоне. Рано или поздно персона затемняется.

Когда же звучание воспринимается по-настоящему, это значит следующее: оно проникает сквозь персону напрямую в слушающего — падает в него, вызывая в нем отклик. «Сквозь персону» здесь значит то же, что «сквозь слух», благодаря самой способности слушать: собственно, под персоной только это и понимается, ничего больше. Когда сквозь персону в меня свободно проникает звук, это значит, что я могу на него откликнуться. Персона обеспечивает моё отдельное, самобытное бытие: благодаря ней воспринимающий оказывается слуховой мембраной отъединен от входящего в него голоса, но тем самым — через нее же, соединен с этим голосом. Персона обеспечивает саму возможность отклика, ответа. Это пустое место, где должен быть лик, личность — это также и его возможность. Возможность преображения персоны в лик — точнее говоря, возможность лика явить себя через персону, через посредника — возникает в момент отклика: когда воспринимающий не просто «пропускает» звук через себя, что на самом деле означает, что звук навеки остается блуждать по поверхности персоны, но как раз когда он «впускает» звук в себя — то есть проникается им. Проникаясь звучанием, воспринимающий не сливается с ним, если под слиянием понимать единение через нечто общее: ведь сам по себе звук имеет характер некого факта, в то время как воспринимающий собственно «сущим» является, лишь будучи воспринятым (пускай и самим собой). Воспринимающий, в ходе своего настоящего слушания, привносит в звук нечто новое: он не просто наполняет этот звук своим бытием, не только воспринимает его как данность и факт, но узнает в нем себя и своё.

Узнать — конечно, не то же самое, что «отождествить» или увидеть «совпадение» чего-то с чем-то. В данном случае нет того, с чем совпадать: ни в звучании (в звуке как факте невозможно вычленить ничего «соответствующего» воспринимающему как таковому), ни в воспринимающем (ибо он не является «чем-либо» в принципе). Узнавание здесь понимается как чистое соотнесение, в котором отсутствует какое-либо «представление» и нечто, что «представлено» в нём. В узнавании звук не представляется, не воспринимается как что-то заранее известное: звук не соотносится ни с какой сущностью и фактом; он соотносится только с самим воспринимающим — через его восприятие, через его персону. В таком узнавании, когда воспринимающий проникается звуком, звук лишается всякой самотождественности, всякой «идентичности», на которую можно было бы указать: проще говоря, звук или голос лишается места, он становится полностью запредельным всякому известному месту, всяким возможным координатам и ориентирам, в соответствии с которыми его можно было бы по-разному истолковать.

Становясь полностью запредельным месту, «внеположным», привходящий в слух голос тут же становится «своим» — поскольку запредельное и ближайшее бытие отличны друг от друга только местом (причем за счет их разнесенности, различия и выстраивается всякая местность, топос). Но «свое» — не значит «такое же», «то же самое». Как раз напротив: свое является иным не только потому, что воспринимается мной как находящееся не «здесь», а «там», но и потому (прежде всего), что в узнавании нет момента отождествления: скорее, узнавание можно условно сравнить с раскрытием, размыканием. Что происходит при узнавании, когда возникает настоящий отклик на услышанное? Отклик является ответом на услышанное, который снова преодолевает мембрану персоны: в момент настоящего восприятия, в момент слышания, персона из резонатора, из «пустого места» для образа (для восприятия образа) обращается в лик, в свет, во что-то зримое. Но это есть преображение не персоны, а самого звука — преображение, в котором персона в определенном смысле исчезает, и появляется личность.

В момент настоящего восприятия персона из «пустого места» для образа обращается в лик, в свет, во что-то зримое: преображение, в котором персона исчезает — и появляется личность

Если же понимать персону как маску, то здесь метафора развертывается иначе: теперь персона, являясь подобием лица (обличья) в зрительном образе вбирает в себя и преображает речь, текущую из глубин, из-под маски. Речь стремится приблизиться к образу, изображенному на маске, точнее говоря, стремится преобразить маску в нечто живое и дышащее. Маска сама по себе, без голоса, совершенно пуста — подобно тому, как без голоса пуст и слух, восприятие (персона в первой метафоре). В этой метафоре мы имеем дело с другим пространством: теперь все развертывается не вокруг соотношения голоса-воспринимающего, но вокруг соотнесения зримого-слышимого. Можно сказать, что становление персоны маской предвосхищается в первой метафоре: там, как мы говорили, ещё нет речи о соотнесении сущности с сущностью, но, скорее, об узнавании своего бытия, которое способно преобразить персону в лик, или о его неузнавании — и тогда персона становится чем-то внешним, составленным из моментов не воспринятого смысла, скапливающихся, как на мембране, на умозрительной поверхности персоны.

Теперь скажем о том, что может происходить далее, когда персона не просто сгустилась, но превратилась в нечто совершенно застывшее и определенное: в театральную маску. Подобно лику, высвечиваемому в моменты узнавания, маска является зримым образом, однако этот образ безжизненен в своем существе: в отличие от лика, он совершенно непрозрачен и не диалогичен. Это связано с характером становления маски и ее природой: она соткана из невоспринятых смыслов, точнее — из смыслов, воспринятых как нечто не собственное. Что это значит? Это значит, как уже говорилось, что смысл, как вероятность мерцающий в звуке, проникающем в ушную раковину, проходящем через persona, на самом деле не воспринимается в качестве смысла, то есть в качестве по-настоящему значимого для меня, для воспринимающего. Здесь надо указать, что смысл, не воспринимаемый в качестве собственно смысла, всегда оказывается чем-то знакомым, понятным, уже-известным: ведь смысл как таковой всегда охватывает меня, всегда меня касается не как что-то данное, очевидное. Напротив, смысл предельно неочевиден, он требует раскрытия, он сокрыт. В этом отношении он подобен феномену, как его понимает Хайдеггер².

Звук и голос, воспринимаемые не как смысл, не становятся тем самым бессмысленными — если бессмысленность понимать как возможность смысла, вероятностное поле, в котором смысл может проявиться. Невоспринятый, неузнанный смысл превращается не в бессмыслицу, но в данность — в сущность, обладающую определенным значением. У звука, не воспринятого, т. е. услышанного как «сущность», может быть несколько взаимосвязанных значений, но в момент слышания выбирается какое-то одно из них, и этот выбор осуществляется не свободно, не из творческой бытийной способности воспринимающего, но произвольно, исходя из контекста, из вовлеченности персоны в некое окружение. Персона как маска — это связная сеть таких контекстуальных значений, неузнанных смыслов. Она обретает некое подобие лика потому, что любая данность своей основой имеет смысл, а значит и узнавание, настоящее восприятие — в форме, которая описана выше, как соотнесенность воспринимающего с иным как со своим. Это доказывается тем, что любой вид взаимосоотнесенности, скажем, любой человеческий диалог, содержит хотя бы крупицу понимания, а основой понимания является узнавание. В конце концов, понять можно только то, что касается моего бытия, а не только моей персоны.

Однако вернемся к маске. Персона, ставшая маской, теперь также соотносится с голосом, но он доносится не извне: теперь это голос самого воспринимающего, прежде воспринимавшего (или не воспринимавшего) проникавший в него голос. Выявляется своеобразный сюжет: первая часть — персона-ушная раковина, не преображенная в лик, становится маской; вторая часть — из-под маски раздается голос; теперь уже он взывает к ней, точнее, к тому, что сокрыто в персоне — к неузнанному лику. Персона не противопоставляется лику: лик является не тогда, когда персона уничтожена или отброшена, подобно неудобному костюму, но когда персона становится полностью прозрачной — свободным местом для проявления, для танца смысла; когда она становится самим пространством откровения смысла. Взывая к лику, заключенному в поверхности маски-персоны, голос теперь проникает не в чистое бытие воспринимающего в поиске соотнесенности и узнавания, как в первой части сюжета. Теперь сам голос звучит из бытия и взывает к данности, предопределенности застывшего лица; и взывает не с тем, чтобы по существу изменить что-то в маске: персона всегда остается на месте, с ней ничего не сделать — маску можно разве что сбросить, тут же обнаружив, что на тебе новая маска. Поэтому зов голоса из-под маски не способен сделать с персоной ничего. Единственное, на что он способен, сам являясь живым и становящимся в противовес застывшей фактичности персоны — это соприкоснуться с этой фактичностью, воспринять ее, узнать в ней свое иное. Это значит также и растождествить всякую данность маски, обратить место маски в чистую возможность смысла, и тут же — в смысл, единый с голосом через различие с ним, раскрывающийся как лик.

Лик является когда персона становится полностью прозрачной — свободным местом для проявления, для танца смысла: когда она становится самим пространством откровения смысла

Растождествление персоны — это снятие с нее оков данности, погружение в поле вероятности. Оно происходит, когда сеть значений, составляющая персону, не просто теряет свою конкретность и определенность, но когда каждое такое значение, каждая точка узора бесконечно углубляется, становится персоной в первом описанном значении: раковиной, слухом, местом отклика. Именно в этот миг, когда взлетает на воздух целая Вселенная известных фактов, персона-маска, кого бы она не изображала — Гамлета, комического персонажа Мольера, горящую обезьяну, Будду Майтрейю или продавца ночного магазина — подлинно становится собой, своим собственным местом. Здесь нет речи о совпадении: звучания и слов голоса с образом маски, такого совпадения, в котором бы голос «подстраивался» под маску, играл тот образ, который в ней присутствует. Речь здесь о соотнесенности, возникающей из узнавания: соотнесенности не данности с данностью, но голоса с самим собой в инаковости. В такой соотнесенности взаимодействуют, конечно, сущности — но не в плане своей чтойности, смысловой определенности, а в плане самого своего бытия. Это значит: и голос, и маска перестают быть уже-данным голосом или маской; персона перестает быть чем-то известным, наряду с говорящим. Но только когда она перестает быть известной, она становится своим лицом.

Где же может быть обнаружен лик? Под маской, под персоной ли, или в ней самой? В самой персоне нет ничего личного: это исключительно сеть известных значений, переплетение бесчисленных нитей неузнанных смыслов. Однако вне персоны также не обнаружить личности: там, за пределами ее пространства — открытый простор бессмысленности и всевозможности, чистое и безликое бытие. Если персона как маска уже обезличена, то чистое бытие — еще безлично. Лик появляется там, где персона, возвращаясь к себе, к своему бытию местом, лишенным каких-либо свойств, вбирает в себя Слово — не как чуждое «нечто», но как свой исконный смысл, там, где я узнаю себя в звуке и вижу: это Ты.