В настоящем эссе я делюсь своими впечатления от современного издания «Записок сумасшедшего»1, в которое входят петербургские повести Николая Гоголя «Невский проспект», «Нос», «Портрет» и, собственно, «Записки сумасшедшего». Также в издание включена старая (первоначальная) редакция «Портрета». В этой книге есть если не всё, то очень многое, что радует мои разум и душу. Книга, несомненно, для перечитывания.
Гоголь мастерски описывает флюидность человеческого сознания и психики, его погружённость в иррациональное. Изменённые состояния сознания — не только патологические состояния (бред, галлюцинации), но и сновидные состояния, а также состояния духовного возвышения и очищения восприятия — описаны им очень художественно и реалистично. Также в повестях затрагиваются и другие смысловые слои, имеющие прямое отношение к динамике самосознания личности и её духовного начала.
По влиянию на меня, читателя, особенно могу выделить повести «Невский проспект» и «Портрет». В каждой из повестей содержится множество смысловых слоёв и волн влияния и образности. Все из них охватить мне в этих впечатлениях — непосильная задача. Кое-что попробую наметить по касательной.
Мне нравится нелинейность и внерассудочность канвы повествований (внерассудочность здесь — нечто большее, чем просто рассудочность), странное и ассоциативно, порою, очень тонко уловимое, но несомненное сплетение судеб героев и историй в паноптикуме мироздания. Там, где завершается трагическая история одного героя, начинается повествование о другом, который следует, ввиду своих характерологических особенностей, совершенно иным разветвлением судьбы.
«Изменёнка», то есть ИСС, молодого художника Пискарёва из первой части «Невского проспекта» перекликается с «изменёнкой» художника Чарткова, нашедшего таинственную картину (в «Портрете»). Самооценка Пискарёва в значительной степени находится в зависимости от его возможности воспринимать смутный образ «объекта» из реальности, — девушки, за которой он последовал, — как незамутнённый и чистый. И столкновение с реальностью, разорвавшей ткань между его идеальным и тем, что явилось ему в онтологической повседневности, поразило его в самое сердце.
Быть может, грёзоподобное влечение его к образу чистой красоты отражает какую-то реальность, пригрезившуюся ему, художнику, в форме девушки с Невского проспекта. Быть может, разбиение этой идеальной реальности вдребезги об реальность повседневную, приведшее его, героя, к сумасшествию, к душевным мукам и потоку сновидных образов, пытавшихся залатать дыру действительности, — разбиение это всё же не отменяет факта истинности им узренного, той красоты человеческой, что сквозит подчас во внерассудочном, а затем затмевается тщетой умственной и пороками. Ну и конечно же, быть может, он узрел ту красоту, которая присуща его собственной природе, «сотворённой по образу и подобию» (типичная проекция юнгианской тени — идеализация вовне потенциалов сокровенной внутренней красоты).
Трагизм первой части повести поражает, а история пошлого поручика Пирогова, следующая сразу за ней, служит прекрасным контрастирующим (а возможно, и маскирующим) «фоном». Благодаря этому «фону» подчёркивается драматический вопль фигуры Пискарёва, сгинувшей в попытке выйти за пределы сансарической действительности (в которой, как рыба в воде, плавает поручик Пирогов).
Завершается повесть предупреждением о том, что, как я мог бы это интерпретировать, не за всеми заигрываниями и флиртами реальности (если выразиться языком процессуальной психологии Арнольда и Эми Минделлов) стоит бросаться с головой, как в омут, вне опоры в виде непоколебимого сознавания и процесса непрестанного прозревания в природу вещей.
Тонкое, мистическое, духовное ещё более ясно проявляется в «Портрете». Эта повесть представлена в двух редакциях — обновлённой (значительно переработанной) и первоначальной. Если выразить одним предложением какую-то важную идею, о чём эта повесть, а также вообще все повести, помещённые в сборник: автор словно бы воспитывает нашу интуицию различения между сущностью и её подменами, между сущностным сердцем жизни и его заместителями в виде «чинов» (как в «Записках…» и «Носе») и низменных, непереработанных, неочищенных осознаванием и преображением влечений души.
Обе редакции имеют свою ценность, хотя, конечно, обновлённая редакция — это совершенное произведение, передающее языком художественным и образами то, что в первоначальной редакции автор пытался выразить как-то наивно и топорно. Вместе с тем первоначальная редакция более явно очерчивает апокалиптический и мистический настрой истории, пользуясь, правда, языком скорее концептуальным, а не образным (в комментариях к повести указано, что за рассудочность её первоначальной версии повесть была раскритикована Белинским). Обе версии «Портрета» раскрывают перед нами бездну падения души в омут страстей, так и лестницу восхождения, очищения, преображения души. Православный мистицизм, прочувствованный Гоголем, это мистицизм лествицы в небо и постепенного преображения сознания непрестанным духовным подвигом. Желание быстрой наживы относится в повести к бесовскому, инфернальному, подвальному.
В «Портрете» содержится замечательный эпизод вложенных друг в друга сновидений, когда персонаж несколько раз просыпается во сне, чтобы осознать, что это всё ещё сон, и это действительно жуткая интуиция тонкой сферы сознания и биения каких-то тёмных «эманаций» — то ли подсознания героя (и чего-то, подымающегося из бездн коллективного бессознательного), то ли некоего онтологического мирового зла. Сон оказывается не то, чтобы вещим, но предвосхищающим.
В «Портрете» содержится, по-видимому, эссенция взглядов Гоголя на эстетическое и на искусство, на его взаимосвязь с духовным. Воззрение это всецело отвечает моим собственным размышлениям. Очень хочу привести здесь целую выдержку апофеозной сцены:
«Чистое, непорочное, прекрасное, как невеста, стояло пред ним произведение художника. Скромно, божественно, невинно и просто, как гений, возносилось оно над всем. Казалось, небесные фигуры, изумленные столькими устремленными на них взорами, стыдливо опустили прекрасные ресницы. С чувством невольного изумления созерцали знатоки новую, невиданную кисть. Все тут, казалось, соединилось вместе: изученье Рафаэля, отраженное в высоком благородстве положений, изучение Корреджия, дышавшее в окончательном совершенстве кисти. Но властительней всего видна была сила созданья, уже заключенная в душе самого художника. Последний предмет в картине был им проникнут; во всем постигнут закон и внутренняя сила. Везде уловлена была эта плывучая округлость линий, заключенная в природе, которую видит только один глаз художника-создателя и которая выходит углами у копииста. Видно было, как все извлеченное из внешнего мира художник заключил сперва себе в душу и уже оттуда, из душевного родника, устремил его одной согласной, торжественной песнью. И стало ясно даже непосвященным, какая неизмеримая пропасть существует между созданьем и простой копией с природы. Почти невозможно было выразить той необыкновенной тишины, которою невольно были объяты все, вперившие глаза на картину, — ни шелеста, ни звука; а картина между тем ежеминутно казалась выше и выше; светлей и чудесней отделялась от всего и вся превратилась наконец в один миг, плод налетевшей с небес на художника мысли, миг, к которому вся жизнь человеческая есть одно только приготовление. Невольные слезы готовы были покатиться по лицам посетителей, окруживших картину. Казалось, все вкусы, все дерзкие, неправильные уклонения вкуса слились в какой-то безмолвный гимн божественному произведению». (с. 146–147)
По сравнению с этим в своей попытке быстро и одним шагом возвыситься (против которой его предупреждали) художник Чартков, поддавшись демону искушения, столь знакомому каждому из нас, «пренебрёг утомительную, длинную лестницу постепенных сведений и первых основных законов будущего великого». Тем самым даймон его, талант его обратился в демона и прах.
Там, где Чартков пал, его коллега, ещё один художник, получает наставление от своего отца, ставшего старцем:
«Тебе предстоит путь, по которому отныне потечет жизнь твоя. Путь твой чист, не совратись с него. У тебя есть талант; талант есть драгоценнейший дар бога — не погуби его. Исследуй, изучай все, что ни видишь, покори все кисти, но во всем умей находить внутреннюю мысль и пуще всего старайся постигнуть высокую тайну созданья. Блажен избранник, владеющий ею. Нет ему низкого предмета в природе. В ничтожном художник-создатель так же велик, как и в великом; в презренном у него уже нет презренного, ибо сквозит невидимо сквозь него прекрасная душа создавшего, и презренное уже получило высокое выражение, ибо протекло сквозь чистилище его души. Намек о божественном, небесном рае заключен для человека в искусстве, и по тому одному оно уже выше всего. И во сколько раз торжественный покой выше всякого волненья мирского; во сколько раз творенье выше разрушенья; во сколько раз ангел одной только чистой невинностью светлой души своей выше всех несметных сил и гордых страстей сатаны, — во столько раз выше всего, что ни есть на свете, высокое созданье искусства. Все принеси ему в жертву и возлюби его всей страстью. Не страстью, дышащей земным вожделением, но тихой небесной страстью; без нее не властен человек возвыситься от земли и не может дать чудных звуков успокоения. Ибо для успокоения и примирения всех нисходит в мир высокое созданье искусства. Оно не может поселить ропота в душе, но звучащей молитвой стремится вечно к богу. Но есть минуты, темные минуты…» (с. 173–174)
Наставления, которые Гоголь вкладывает в уста старца, это указатели созерцательной феноменологии, имеющие универсальное значение для любого человека. Важно практиковать различенье и устремлять свои помыслы и дела в сторону душевной эволюции, к восхождению по лествице сознания. Здесь Гоголь не фантазирует, он вполне реалист: он призывает нас к тому, чтобы мы не судили, но рассуждали, стремились к различению мудрости от тщеты, и могли отличать одно от другого, распознавать то, что ведёт нас к раскрытию своей сущностной природы.
В рассматриваемое здесь издание повестей включена и вступительная статья Владимира Марковича «Безумие и норма в петербургских повестях Гоголя». Естественно, имеет смысл читать её после прочтения самих повестей, чтобы получить вначале собственное эстетическое впечатление, а не выделять в тексте предустановленные литературным критиком нарративы и смысловые сочетания. Тем не менее, я нашёл статью чрезвычайно полезной, она указала мне на какие-то моменты, которые я, по невнимательности своей, не заметил, а возможно — и не мог заметить, не имея соответствующих фоновых знаний.
В одном из мест статьи Маркович обсуждает негативное, по его мнению, отношение Гоголя к фигуре Петра I и основанному им Петербургу. Здесь я сразу же хочу выразить свою позицию, что, на мой взгляд, время показало оправданность становления и существования Петербурга, что это несомненный подарок всему миру, не только россиянам. Так вот, Маркович подчёркивает, что во взгляде старообрядцев и, видимо, в видении Гоголя что-то преступное произошло, когда по велению Петра I были проведены реформы и политические действия, извлекшие народ из чувства единства и породившие табели о чинах и рангах, замещавшие это единение чем-то искусственным и противожизненным. Важнее человека как такового становился чин.
Если эта интерпретация верно отражает взгляды Гоголя (при прочтении данных повестей из самого текста для меня такая интерпретация не самоочевидна), то я это вижу со следующего ракурса. В современной психологии развития взрослых людей (теориях вертикального развития) показана эволюционная динамика сознания и самосознания человека, роста его личности через уровни-стадии становления. Там, где те же старообрядцы видели дьявольское отхождение от единства в разрушительное отчуждение, а сторонники петровских реформ — прогресс к новой формации общества, вполне возможно проявился трагический и сопровождающий всю историю человечества конфликт между уровнями зрелости и сложности сознания и личности.
В теории, разработанной Джейн Лёвинджер и развитой в дальнейшем Сюзанной Кук-Гройтер и др., на основе десятилетий исследований тысяч людей выделена последовательность из ряда стадий развития «эго» (если упростить, то личности), один из периодов этой последовательности включает в себя переход от конформистской стадии к самосознающей стадии, а затем к добросовестной. Иное, популярное, название этих стадий — «дипломат», «эксперт» и «достигатель» (он же «самоопределяющаяся», рациональная личность). Сходные стадии выделяются и другими исследователями (гарвардский психолог Роберт Киган говорит, например, о переходе от «социализированного разума» к «самоавторствующему разуму»; в его специфических терминах — от порядка № 2 к порядку № 3).
На каждой из стадий сознания, в принципе, можно провести всю жизнь, — и целые сообщества и даже культуры там остаются на века, если им это позволяют в данный период исторические условия. В интегральной теории Кена Уилбера подмечено, что зачастую для людей, которые резко отождествлены с одной стадией, проявления более высоких стадий смешиваются с проявлениями более ранних стадий развития, поскольку они не могут увидеть эти более высокие смыслы (таковые находятся «выше их голов», выше их разумения, буквально вызывая аллергию и страх перед трансценденцией). Происходит так называемое смешение более высокого и более низкого (концепция «до/над-заблуждения»; см., например, книгу Уилбера «Очи познания»): вместе с водицей выплескивается и ребёнок — более зрелая и сложная форма самосознания.
Таким образом, если учитывать знания современных теорий психического развития человека, то можно предположить, что в петровские времена произошло следующее: царь попытался претворить в жизнь революционные реформы с тем, чтобы, как он это (возможно, смутно) представлял, перевести сознание русского общества из «мрака» конформистского слияния в свет просвещённого самосознающего, экспертного сознания. Стадия «эксперта» очень озабочена всевозможными рангами, статусами и чинами, показывающими успешность профессиональной (ремесленнической) деятельности. Это неминуемая стадия человеческого развития, однако для обществ, которые исключительно отождествлены с фундаменталистской конформистской стадией, такое самосознание кажется чем-то отделённым, обособленным и отчуждённым. Духовные центры таких мифоцентрированных сообществ обладали, вероятно, доступом к духовным состояниям сознания и интуициям, и поэтому буквально интерпретировали рационалистические петровские тенденции как нечто демоническое (самосознающее «экспертное» сознание и вправду движется в направлении резкого самообособления и самоопределения, а посему неосознанно интерпретируется как какая-то «дьявольщина»), не признавая, что это, возможно, отчасти движение к воплощению более высоких потенциалов духа.
Нужно ли говорить, что с иной точки зрения, учитывающей перспективу стадий развития самосознания, всё выглядит совершенно не так (к тому же, духовные постижения доступны на всех стадиях сознания, просто они интерпретируются каждой стадией исходя из доступного ей уровня сложности — глубины «грамматики» мироосмысления). В итоге, увы, образовался неизбежный мощнейший межуровневый конфликт и обострилась межуровневая культурная война.
Каждая стадия самосознания открывает не только более сложный (и, в каком-то смысле, более корректный с точки зрения вызовов времени) взгляд на реальность, но и привносит с собой и новые теневые стороны, зачастую дисфункционально отвергая что-то очень важное от более ранних стадий сознания. Тогда создаётся тень — отщепление от целостности сознания, помимо всего прочего, целых «археологических» пластов, а также будущих потенциалов сознания. Тогда как тенью конформистского уровня является порою агрессивное неприятие всего инородного, снижающее адаптивный потенциал той или иной группы и противопоставляющее эту группу всему остальному (что мешает ей распознавать свою нераздельную вовлечённость в мировое человеческое содружество), тенью «экспертного», самосознающего уровня — то есть искушениями, заставляющими людей, отождествленных с этой стадией, отпадать от сущности своего бытия, от своей экзистенции, — является, в том числе, навязчивое стремление к чинам и рангам, грамотам и проч., признающим определённый статус «эксперта» в общественной иерархии. Всюду, на каждом витке, есть «хорошие» и «плохие» новости, такова диалектика развития, подмеченная ещё Гегелем.
Мне трудно в настоящий момент утверждать, что дело с петровскими реформами обстояло именно так, однако такова моя гипотеза, ждущая своей проверки. Постараюсь в будущем более обстоятельно исследовать процессы этой эпохи, чтобы уйти от излишних обобщений и упрощений и открыть своему взору действительно тонко нюансированную диалектическую панораму исторического бытия и становления.
- Гоголь Н. Записки сумасшедшего: повести. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2017. ↩
