Любовь и Смерть: пролегомены к интегральной жизни

Сегодняшний день скоротечен, и течение несет его к смерти. Слово «кала» на санскрит — омоним: и время, и смерть. Культура, не нашедшая опоры в вечном, падет под напором перемен.

— Григорий Померанц (1918–2013)

Экзистенциальный опыт человека, несмотря на возможные культурно-обусловленные особенности и нюансы, обнаруживает в себе координирующую этот опыт универсальность. Задавая вопрос об исключительности нашего каждодневного и исторического бытия мы непреклонно указываем на наш главный инструмент и орудие: мышление, разум, интеллект, рацио. Но несмотря на вполне очевидную данность этого факта (даже для людей, далеких от рефлексий над широкими контекстами нашего существования), мы редко уходим в глубь и предтечи этого вопрошания и удовлетворяемся паллиативным «что», а не исчерпывающим «как».

Попробуем же дать портрет нашей общей ситуации вброшенности в мир. Мир распускается пред нами, как цветок, и его пышное пятилистье (пять чувств, модальностей сенсорного опыта: слух, зрение, обоняние, осязание, вкус) мы схватываем и фиксируем в виде понятий, ассоциаций, образов. Наш прошлый опыт мы интерпретируем и строим на его эфемерном фундаменте «карту» нашей личности, нашего окружения и представления о том, что лишь туманно сверкает на горизонте грядущего. Так мы погружаемся в понятийно-языковой континуум, гарантирующий столь желанное состояние определенности и хорошо знакомого дома, где каждый предмет стоит именно там, где ему надлежит, согласно волевым хождениям мысли, мнимо подчиняющей природу и случай.

Мир распускается пред нами, как цветок, и его пышное пятилистье (пять чувств: слух, зрение, обоняние, осязание, вкус) мы схватываем и фиксируем в виде понятий, ассоциаций, образов

Роберт Антон Уилсон, дерзновенный исследователь сознания, называл такого рода континуум «туннелем реальности», то есть вектором жизни, обрамляемым интенциями ищущего почву ума. Карл Юнг, главный картограф архетипического плана реальности, условно разделял действительность, в которой мы пребываем, на плерому (данность вне суждений и оценок, таковость мира) и креатуру (вся совокупность сотканных людьми смыслов, кондиционирующих их моральный и эстетический выбор, их ценностную вертикаль). Несмотря на то, что нам дан столь пластичный и чудотворный дар, как наполнение реки преходящих явлений, предметов и феноменов смысловой дифференциацией, мы, вместо того, чтобы использовать это в качестве ключа к незапертым дверям бесконечных тайн Потенциального, жаждем прицепиться к одной единственной символической репрезентации, утверждая ее верховной твердыней нашей судьбы. За баррикадами нашей горделивой косности мы теряем чутье жизни, не соглашаясь ни с кем, кроме своего эго и становимся «жертвами лингвистической традиции» (О. Хаксли), с которой отождествляем свое существо.

Каждый человек, включенный в тот или иной социально-заданный универсум смыслов и мифоритуальных практик утверждения определенного рода миропонимания, является «наивным онтологом». То есть каждый, кто обладает способностью понятийно выстраивать преемственность и когерентность своего жизненного пути, так или иначе, вольно или не совсем осознанно о-предел-яет для себя, что «есть», что «реально», что «существует» и что «истинно» (последнее больше относится к эпистемологии, но мы не считаем, что вопрос об истинности и возможности познания стоит в отрыве от вопроса о том, что есть). И это прекрасная, удивительная и многогранная особенность человеческой психики, но только в том случае, если она мыслится и рефлексируется как средство, а не конечная и самодовлеющая цель (изобретение такой карты реальности, где все раз и навсегда определено, где нет места сомнению и движению).

Каждый так или иначе, вольно или не совсем осознанно о-предел-яет для себя, что «есть», что «реально», что «существует» и что «истинно»

Показательной симптоматикой такого образа мышления является то, как в массовом сознании закрепился образ христианского рая. Он представляется как место, где нивелируются страдания путем исчезновения всякого рода изменений, где мы встречаемся с усопшими близкими и купаемся в вечном блаженстве вне вихря тревог, уныний, импульсов и драйвов созидания, и при этом сохраняем свое «драгоценное» эго. Думается, что такого рода метафизика суть следствие проецирования инфантильных поведенческих импринтов, согласно которым особь ожидает помощи и всепоглощающей заботы «извне», которая раз и навсегда избавила бы ее от бремени ответственности за свой и только лишь свой творческий выбор и неповторимую судьбу. Уместно процитировать здесь Германа Гессе, классика сочинений о духовной эволюции человека:

И тут меня вдруг обожгло озарение — для каждого есть своя «должность», но ни для кого нет такой, которую он мог бы сам выбрать, описать и исполнять, как ему вздумается. Никакой, никакой, никакой обязанности не существует для пробудившихся людей, кроме одной: искать себя, укрепляться внутри себя, нащупывать свой собственный путь вперед, куда бы он ни привел. […] Истинное призвание каждого состоит только в одном — прийти к самому себе. Кем бы он под конец ни стал — поэтом, безумцем или пророком, — это не его дело и в конечном счете неважно. Его дело — найти собственную, а не любую судьбу, и отдаться ей внутренне, безраздельно и непоколебимо. Все прочее — это половинчатость, это попытка улизнуть, это уход назад, в идеалы толпы, это приспособленчество и страх перед собственной сутью. […] Я — это бросок природы, бросок в неизвестность, может быть, в новое, может быть, в никуда, и сделать этот бросок из бездны действенным, почувствовать в себе его волю и полностью претворить ее в собственную — только в этом мое призвание. Только в этом!

Строить воздушные храмы своих концепций и представлений о действительности опасно в том случае, если мы не готовы от них отказаться путем постоянного преображения, дополнения и модификации в соответствии с наличным феноменологическим опытом Здесь и Сейчас. Если человек на такую жертву не готов, если он страшится изменений, которые неизбежно влекут и трансформацию эго (которое есть совокупность условных реакций, закрепленных последовательностей действий в ответ на внутренние/внешние сигналы, соответствий переживаемого и того, кто это переживает), то он будет заниматься морализаторством, абсолютизирующим его субъективные переживания. Он будет стремиться весь мир переделать под себя, а несоответствия исключать или путем игнорирования, или насилия (как физического, так и символического).

Когда внутрь измысленной скорлупы эгоцентричного «я» вторгается трансцендентное, происходит катастрофа и излом, сбивающие жадное до контроля сознание с привычных рельс

Но рано или поздно такого рода «онтологической наркомании», когда человек ищет подтверждений лишь своим представлениям и не готов слушать Другого, не готов на ситуацию взаимопреобразующего диалога Я-Ты с миром (М. Бубер), приходит конец. И зачастую он имеет достаточно драматичную окраску. Когда внутрь измысленной скорлупы коренящегося в ней эгоцентричного «я» вторгается нечто, трансцендентное границам этой скорлупы, происходит катастрофа и излом, сбивающие аполлоническое, жадное до контроля и разложения на части сознание с привычных рельс линейности и предсказуемости. Роберто Ассаджиоли, талантливый и чуткий психиатр писал об этом так:

Может случиться, и время от времени это случается, что этот «обычный» человек претерпевает в своей душевной жизни внезапную трансформацию, которая застает его врасплох и пугает. Иногда эта трансформация наступает в результате многих разочарований, а нередко и сильного душевного потрясения, например, вследствие потери близкого человека. […] Личные интересы, которые до сих пор занимали человека и целиком заполняли его, как бы блекнут и теряют свою важность и ценность. […] Боясь «сойти с ума», они делают все возможное, чтобы вновь погрузиться в конкретную реальность, которая, как им кажется, грозит от них ускользнуть. В ходе этой борьбы некоторые с удвоенным рвением бросаются в водоворот жизни и жадно ищут новых занятий, возбуждений и ощущений. Иногда таким путем им удается приглушить свое беспокойство, но почти никогда не удается избавиться от него совсем. Оно, это беспокойство, бродит в глубинах их существа, растворяет устои обыденной жизни и через какое-то время, иногда даже через несколько лет, с новой силой вырывается на поверхность сознания.

Категории «истины», «реальности», «добра» формируют своеобразную констелляцию путеводных маяков в океане пугающей неизвестности. Особняком от них стоит категория «свободы», которая может пониматься диаметрально противоположными способами. Один из них заточает человека в плен перцепции и преходящих страстей (как писал Давид Зильберман: «Страшный суд настанет лишь для тех, кто блуждает во тьме собственной личности и все еще разделяет перцептивное и умопостигаемое»), другой же служит средством к подлинному освобождению и согласию со своим существом, внутренним неизменным наблюдателем, и полным нераздельным его принятием. Стремление к свободе, не-обусловленности и отсутствию страданий (в широком понимании, страданий как буддистской дуккхи) есть индикатор того глубинного чувства оторванности от чего-то единого и первоначального, что испытывает каждый человек с достаточно развитой интуитивной осью психики. Архетипическая метафора «возвращения домой» (Р. Мецнер), наблюдаемая кросскультурно в различных традициях духовного роста, указует на то же самое. Загвоздка тут в том, что стремление это ведомо тем, что можно назвать «чувством вознагражденности», которое Хьюберт Дрейфус описал следующим образом: «Мы испытываем это чувство, открывая то, что нам все время было нужно, однако понимание этого происходит только после самого открытия, потому-то от нашего внимания ускользает тот факт, что мы не могли четко определить, что нам было нужно, до того, как мы ощутили эту вознагражденность».

Так как за предметным миром преходящих феноменов человек не различает Вечного, то и спасение ищет в преходящем, усиливая амплитуду своих страстей до доступного ему предела

Человек, привязанный к миру конвенций, то есть руководящему социумом своду правил и соглашений, видящий в них иллюзорное спасение, а не средство для дальнейшего движения, жажду свободы как не-обусловленности пытается утолить инвертированно. Иными словами, так как за предметным миром преходящих феноменов он не различает Вечного (то есть того, где не властен дуалистический предрассудок мышления и ставшая повседневной аристотелевская логика, рисующая отстраненный объектный мир, к которому должно относиться лишь утилитарно и проективно-конструктивно), то и спасение ищет в преходящем, усиливая амплитуду своих страстей до доступного ему предела.

Но свобода может мыслиться и по-другому: не как свобода воплощения всех своих сиюминутных порывов и материальных желаний, но как свобода от блужданий ума и завлекающих сладких удовольствий, что рисуют его представления. Свобода от окаменевшей структуры своего ограниченного локального «я», от статичных карт реальности в пользу преображающего действительность творчества. «Пока у нас есть иллюзия постоянного, неизменного и отдельного эго, мы противопоставляем себя самой природе жизни, потому что жизнь означает движение, изменение, рост, трансформацию, развертывание и интеграцию во все более осмысленные формы реальности» (Эрнст Хоффманн [Лама Анагарика Говинда]).

И такая свобода возможна лишь в том случае, если в человеке присутствует несгибаемый внутренний стержень, способный сдержать центробежные силы все ускоряющего вихря форм (предметов, ситуаций, эмоций). И стержень этот ведом ничем иным, как Любовью. Любовью не в смысле санкционированных общественных общебытием нормодательств и регламентаций, но любовью как проявлением безграничного принятия всего, что приходит в твою жизнь и уходит из нее. Без привязанностей, суждений и ожиданий, которые действуют как вязь, как только ты позволяешь себе отождествиться с ними.

Динамика развития мира все сильнее приближает нас к состоянию планетарного со-знания

Такая любовь всегда идет за руку с готовностью самоотречения во имя чего-то, что несравнимо больше и фундаментальнее эгоидных страстей ретроспективно сконструированной мифологии неизменного «я». И в этой точке мы приходим к пониманию того, что такая любовь подобна смерти, второму нерушимому принципу эволюции Вселенной. Смерть есть элиминация, растворение всего, что составляет мозаику личности: привычек, ролей, представлений. И в этом смысле приветствующая все и вся любовь-как-принятие допускает неизбежную трансформацию через исчезновение предыдущих форм, которые дают место новым.

О такой безграничной любви в индуизме сложен известный космогонический миф:

Основополагающей для индийской жизни и мысли с самых древних времен является великая мифологическая тема атма-яджна (atma-yajna) — акта самопожертвования. Этим актом Бог порождает вселенную, и этим актом человек, следуя божественному образцу, воссоединяется с Богом. Акт, которым мир создается, и акт, которым он завершается, — один и тот же, — это отказ от своей жизни; как будто вечный космический процесс — не что иное как игра, где необходимо передать мяч, как только его получишь. (Алан Уотс)

Уместно будет также вспомнить идея Пьера Тейяра де Шардена, который наряду с Владимиром Вернадским является автором концепции ноосферы, гласящей о том, что динамика развития мира все сильнее приближает нас к состоянию планетарного со-знания. Он писал о развертывании и раскрытии парада сменяющих друг друга форм вокруг некоего объединяющего пред-существующего центра эволюции Космоса. И единение с этим центром происходит не путем слияния и растворения в нем и пренебрежения земным и преходящим, а путем дифференцирующего и приобщающего чувства любви.

Указав на все вышесказанное, остается уповать на то, что то переломное время, в которое всем читающим данный текст посчастливилось родиться, станет не точкой распада и дезинтеграции цивилизации в братоубийственных войнах и кризисах, но искрой, давшей начало великому созидательному пламени Нового и Нераскрытого.

Любовь и Смерть: пролегомены к интегральной жизни

Рекомендуемая литература

Автор: Стрелецкий Марк