Неизмеримое

От автора: В книге «Интегральная духовность» Кен Уилбер указывает, что в сущности есть три способа говорить о мистическом (духовном, трансперсональном) опыте: позитивный (утверждающий, например: «дух — это свет и любовь»), негативный (апофатический, например: «дух — это не свет и не тьма, не то и не это») и метафорический.  В отличие от позитивного и негативного описания, обращение к метафорической, или поэтической, форме познания даёт возможность чудесным образом прикоснуться к неприкасаемому, вдохнуть аромат неуловимого. Такие тексты, особенно если они написаны не по воспоминаниям о ярком переживании, а непосредственно из живого, разворачивающегося состояния пробуждения, могут обладать психоактивным, или психопрактическим, потенциалом, то есть некоторым образом влиять на сознание того, кто их читает. Здесь я делаю скромную попытку выразить в художественной прозе смыслы и переживания, которые, как мне почудилось, могут иметь ко всему этому какое-то отношение. Посвящаю этот текст Джидду Кришнамурти.

***

«It’s hard to hold the hand of anyone

Who is reaching for the sky just to surrender»¹.

Леонард Коэн

Волнение

Стоял поздний весенний вечер, в непривычной тишине которого бредущий в сторону залива человек видел всё в первый раз. Кругом раскинулся песчаный пустырь, и, шагая между недавно высаженными молодыми соснами по направлению к окаймлённой камнями береговой линии, он часто вскидывал взгляд к небу, где грудились, отбывая в своё ночное путешествие, армады облаков. Всё было вылеплено из холодного закатного света. Хрустальный шар, в котором отражалось всё вокруг — дома позади, песок, сосны, небо, вода, облака, идущий человек с каким-то измученным и в то же время спокойным и величественным выражением лица, — каждый миг вздрагивал и разбивался на тысячи острых осколков. Вновь собирался и вновь разбивался в танце непостоянства.

Ему не хотелось склеивать или цепляться за этот шар. Эта идея казалась такой же нелепой, как пытаться удержать в своих объятиях армады облаков, уходящих в ночь, как заставить замереть море, как приклеить фальшивое солнце к выдуманному макету мироздания. Шар снова разбивался, и его сердце охватывало волнение. Он вспомнил, что когда-то, много лет назад, уже испытывал подобное чувство: вечер дрожал. Однако сейчас было ясно — дрожал этот хрустальный шар. За волной скорби накатывала волна любви. Обновление — это волнение. Неужели так много дней своей жизни он не дышал? Спал, охваченный видениями в этом волшебном шаре? Шар снова разбивался, на миг сердце замирало, и он вновь делал глубокий вдох. Дыхание — это волнение.

Всё, что он знал, подошло к концу. Было странно чувствовать себя таким одиноким, свободным, невинным и растерянным. Тысячи осколков вонзались в тело своими острыми краями, гвозди воспоминаний о прошлой жизни, когда шар ещё казался таким прочным и незыблемым, пронзали его существо, и боль эта была легка. Боль — это волнение. Выдох стирал мандалу, проливались слёзы по красоте. Без надежды и ожидания откуда-то вновь возникал вдох. Творение — это волнение.

Образы

Он много знал о тюрьме образов или тех историй, которые люди рассказывают о себе и других. О том, что каждый из нас для другого — призрак, составленный из всего прошлого опыта, воспоминаний, впечатлений, представлений, проекций. Образ механически улыбается образу, и в леденящем комфорте призрачные объятия не могут утолить голод.

Ему были знакомы состояния тишины и простора. Тогда образы или шаблоны, оформлявшие для него и всех вокруг окружающий мир с его удовольствиями, конфликтами, страхами и желаниями, на время теряли свою плотность и становились прозрачны. Это были состояния покоя и радости, когда всё казалось обнажённым и ясным. Водная гладь умиротворённо замирала. И всё же кругом было темно. Жизнь, освобождённая от обманчивых образов и притягательных ловушек обусловленности, ощущалась мелкой, пустой и чёрствой, лишённой чего-то самого важного или священного, о чём он, казалось, когда-то знал, но почему-то забыл. Было уже невыносимо плыть на поверхности, и было страшно нырять вглубь, в неизвестное.

Он всё ещё жил с картинкой, образом луны, но не видел саму луну. И его мучил вопрос, почему в его жизни нет этого мягкого, нежного света?

Неизмеримое

В этот вечер он понял, что все его поиски чего-то истинного напоминали разбивание яйца с целью изучить его состав и тем самым добраться до сути. Но каждый раз, разбивая яйцо, он мог в лучшем случае только приготовить себе яичницу, ненадолго удовлетворяя голод познания. Теперь же стало ясно: разбивая яйцо снаружи, он неизбежно оставался с чем-то мёртвым. Удивительным, тонким, хитро устроенным и очень занятным, но мёртвым. Живое, напротив, могло появиться только изнутри. Как цыплёнок, вылупляющийся из яйца, или как бабочка, выходящая из кокона.

В этот вечер его яйцо разбилось изнутри, как разбиваются человеческие отношения, когда вы внезапно теряете кого-то очень близкого, когда вдруг рушатся все представления о себе и реальности. И тогда остаются две возможности: можно перейти из одного кокона в другой кокон, от одной опоры к другой опоре. А можно — от опоры к ничто. Посмотреть в лицо непостоянству. Утонуть, не цепляясь за спасательные круги, которые в отчаянии бросает испуганное эго. И когда уже нечего ждать, откуда-то изнутри возникает вдох. Так дышит бабочка, ставшая собой. И прежний «я» уже никогда не соберётся из частей старого кокона, и нет центра, и больше ничего не нужно накапливать, и можно спокойно есть свою яичницу на завтрак, потому что всё наконец-то на своих местах: предназначение яичницы — быть съеденной на завтрак, а предназначение цыплёнка в яйце — вылупиться наружу.

Хрустальный шар разбился, и на тысячах осколков заплясали пылающие язычки страсти. Неизмеримый простор горел энергией и любовью. И про любовь эту нельзя было сказать ничего, как нельзя сказать ничего про живую вещь, не лишив её вечно свежей, цветущей и ускользающей красоты.