Дмитрий Веневитинов: первый подступ к созданию русского философского языка

Конечно, очень трудно определить, кто в истории русской философии делает первый подступ к созданию русского философского языка, потому что вопрос о создании философского языка —  это вопрос о создании самой философии. Но с какого бы события или с какой бы фигуры мы ни начали историю русской философии, мы всё равно будем недовольны. Несомненно, и до Дмитрия Веневитинова и любомудров были в России умы, которые задавались вопросом о том, как говорит философия и что следует сделать для того, чтобы она заговорила в России. Впервые же задачу создать русский философский язык провозгласили именно любомудры во главе с Веневитиновым — именно поэтому они определённо являются пусть и не главными, но всё же героями дискурса русского философского языка. С наивностью и юношеским запалом любомудры взялись за дело русской философии и предвосхитили многие дальнейшие её ходы, привнеся свой вклад как в лексику, так и в саму философию. Но главное то, что они обнажили саму философскую страсть/ведомость и показали, что и в России есть место для философии и что она уже давно силится высказать себя в русском этосе.

Александр Сергеевич Пушкин сетовал на то, то в России нет метафизического языка. В России конца XVIII-начала XIX вв. и вправду не было собственного философского языка, и наш поэтический гений тонко это подметил. Рецепция античной и европейской философии (французской), которую предприняли классицисты, по большей части оказалась подражанием, к тому же подражанием литературным. Не отрицая культурной значимости русского классицизма в развитии русской словесности, тем не менее мы должны признать, что почти ничего ценного в философии русский классицизм не породил. Тем более на этом фоне становится знаменательна попытка Веневитинова создать русский философский язык, который имел в виду Пушкин, называя его «метафизическим языком». Пушкин впервые в русской философской мысли употребляет термин «метафизический» в смысле не ироничном, но серьёзном. Виктор Владимирович Виноградов замечает это и подкрепляет примерами: «Это значение у Пушкина шире и глубже, чем у его современников. Сравним пояснение слова метафизический у Петра Вяземского: “Писатель в России, когда он не с пером в руках, не в книге своей, есть существо отвлеченное, метафизическое”¹. Ср. у Карамзина в письме к И. И. Дмитриеву (от шестого июня 1817 года): “Новосильцев излишне мудрит в словах и любит метафизические фразы”², или в письме к нему же от восьмого декабря 1824 года: “Он (Мих. Ив. Полетика)… сел с своими обедать, почувствовал дурноту, лег, захрапел и заснул вечным сном. Грустно оставшимся, но такая смерть хороша и достойна метафизика: ты знаешь, что Мих. Ив. написал метафизическую книгу”³ и др. под.»⁴ Слово «метафизический», как видим, до Пушкина было синонимом слову «мечтательный», «оторванный от жизни», — оно не употреблялось в собственно философском смысле, и заслуга Пушкина в том, что он вернул слову его собственное значение, и вместе с тем обозначил задачу построения русского философского языка — задачу говорить о предметах метафизических.

Эту задачу пытался осуществить Веневитинов, для которого уже слово «метафизический» было лишено житейско-бытового обозначения мечтательности. И сам Веневитинов был лишен этой мечтательности в смысле оторванности от жизни. Жизнь русской мысли он чувствовал очень хорошо. Виссарион Григорьевич Белинский замечал о нём: «…в его стихах просвечивает действительно идеальное, а не мечтательно идеальное направление…»⁵

Философию Веневитинов видит в мире, мир – в философии. Он видит философский мир, в котором нам не пройти мимо вопроса о собственном бытии

Владимир Вениаминович Бибихин писал, что «поэзия несет службу мысли в России вернее, чем философия»⁶. Ежели вспомнить афоризм Веневитинова «Философия есть истинная поэзия», то всё встанет на свои места. Каков язык философии? — спрашиваем мы. Может ли поэзия исполнять роль языка для философии? Философия для Веневитинова больше, чем какая-то конкретная её форма — европейская философия просвещения или немецкая классическая и т.д., и даже выражение Мартина Хайдеггера о том, что поэзия — родная сестра философии, здесь не работает, потому что Хайдеггер под философией всё же понимал форму принимающего познавания (сказывания) мира, которая в чем-то схожа с поэзией, а Веневитинов понимал философию как нечто лежащее в основании нашего мира (хотя в каком-то смысле эта фраза Веневитинова предвосхищает фразу Хайдеггера, быть может, даже содержит в своём синкретизме дальнейшую дифференциацию хайдеггеровской фразы, ср.: «философия и есть поэзия» –> «философия, как и поэзия…»). Философию Веневитинов видит в мире, мир – в философии. Он видит философский мир, в котором так или иначе нам не пройти мимо вопроса о собственной судьбе, о собственном бытии. И как бы мы ни пробовали говорить об этом бытии, вместе с нами будет говорить философия — вернее, она будет говорить через нас: поэзией, религией или какой-либо конкретной философской теорией… И тогда языком философии может быть и поэзия, и, быть может, именно поэзия оказывается самым удачным языком для философии из всех возможных языков.

С этой точки зрения становится понятным не только обращение Веневитинова к поэзии, но также и его пристальное внимание к русской литературе и обращение к литературной критике. В литературную критику Веневитинов идёт как философ, и в своих критических разборах он говорит не как критик, но как философ, исходя из своих философских взглядов. Так, в полемике о «Евгении Онегине» Веневитинов высказывает своё представление о народности, и, как замечает Михаил Александрович Чернышев, он «непривычно для современной ему критики использовал это определение в оценке литературного произведения, расширяя тем самым границы критического анализа, как бы предлагая еще один надежный критерий в определении значимости того или иного явления литературы»⁷. Получается так: Веневитинов вносит понятие народности в критический разбор и тем самым даёт критерий для оценки произведения, но ведь это расширение границ литературной критики возможно только посредством предшествовавшего философского рассмотрения понятия народности, которое проделывает Веневитинов. Критика Веневитинова в итоге играет роль пролога к его философии или даже ко всей русской философии вообще. По меткому замечанию литературоведа Цветана Тодорова, литературная критика в лучших своих формах всегда стремится стать литературой. Пример Веневитинова доказывает это: он и критик, и литератор одновременно. И вместе с тем (и прежде всего) он философ. Далее, плоха та философия, которая не просится в поэзию, как говорил Василий Розанов, и вот, пожалуйста: Веневитинов — поэт. Затем здесь уместно вспомнить такое свойство русской философии, как литературоцентризм, который, как правило, делает акцент не только на характеристике русской философии, но и на её генезисе: русская философия рождается из русской литературы. И венчает этот генезис русской философии веневитиновский афоризм —  «Философия есть высшая поэзия». В итоге получается такая картина: философия — критика — литература/поэзия — философия. В смысле: проделанная (интуитивно, т.е. изначально) философская работа, которая используется в литературной критике и расширяет границы её, позволяет литературной критике сделать рывок к литературе, которая начинает исполнять функции философии и в итоге рождает из себя специфический философский язык.

Задача создать русский философский язык — это задача создать русскую философию. Мало говорить философским языком — надобно, чтобы было о чём говорить при помощи этого языка

И тем не менее, несмотря на то, что философия положена Веневитиновым в основание мира, он прекрасно понимает, что не всяким языком она может быть высказана. Да и не всякая поэзия будет выражением высших философских напряжений. Веневитинов прекрасно понимает, что задача создать русский философский язык — это задача создать русскую философию. Мало говорить философским языком — надобно, чтобы было о чём говорить при помощи этого языка. Более того, мы тогда только и можем говорить языком философии, когда у нас есть, о чём сказать. Итак, Веневитинов видел свою задачу в создании русского философского языка и как следствие — в создании русской философии вообще. Но эта задача — задача поколений, задача целой культуры. Она не под силу одному человеку, пусть даже философу. И Веневитинов набрасывает стратегию для русской словесности, попутно обвиняя эту словесность в подражательности и в отсутствии правил.

«У всех народов самостоятельных, — пишет философ, — просвещение развивалось из начала, так сказать, отечественного: их произведения, достигая даже некоторой степени совершенства и входя, следственно, в состав всемирных приобретений ума, не теряли отличительного характера. Россия все получила извне; оттуда это чувство подражательности, которое самому таланту приносит в дань не удивление, но раболепство; оттуда совершенное отсутствие всякой свободы и истинной деятельности»⁸. Отсюда задача — вглядеться в свой собственный язык, а не подражать языку чужому; а мы, сокрушается Веневитинов, «получили форму литературы прежде самой её существенности». И философ предлагает на время вовсе исключить Россию из движения мировой мысли и поместить русскую мысль в мировой философский контекст как бы без права голоса, дабы она в одиночку заново столкнулась со всеми философскими вопросами в их начале, своими силами дала им постановку и разрешение. Сравните, как это созвучно с замечанием Бибихина, которое он сделал спустя почти 200 лет после Веневитинова в своей работе «Язык философии»: «Речь вовсе не о том, чтобы повести русскую мысль и русскую словесность на завоевание каких-то новых рубежей. Наше дело понять (и принять) то, что есть. В принимающем понимании, пусть горьком и растерянном, все равно будет больше философии чем в классификации, проектировании и конструировании»⁹.

Если философия лежит в основе мира, то она одна на всех

Точно так же и Веневитинов, предлагая стратегию развития русской философии, предлагает в первую очередь не проект, но совет вглядеться в свою собственную мысль через наблюдение за тем, как эта мысль будет самостоятельно ставить и разрешать философские вопросы. Бибихин далее пишет слова, с которыми Веневитинов однозначно согласился бы: «Нашей мысли пора быть настолько нашей, чтобы быть мыслью просто. Нашему языку пора уже давно быть языком не русской философии, не философии в России, а философии вообще»¹⁰. Но суть в том, что мысль и её язык тогда лишь становятся всеобщими, когда они вполне национальны, когда они вполне вобрали в себя от своих родных просторов и лишь через это стали способны высказать нечто о мире как таковом. Веневитинов это прекрасно понимал, и когда он призывал создавать русский философский язык, то свою задачу в пределе он видел в создании философского языка как такового, ибо если философия лежит в основе мира, то она одна на всех.

Список литературы

1. Бибихин В.В. Язык философии. — М.: Языки славянской культуры, 2002
2. Бибихин В.В. Слово и событие. Писатель и литература. Отв. ред и сост. О.Е.Лебедева. — М.: Университет Дмитрия Пожарского, 2012. с.84
3. Веневитинов Д.В. Полное собрание сочинений, изданное под редакцией А.П.Пятковского. С приложением портрета автора, факсимиле и статьи о его жизни и сочинениях. — С.Петербург, в типографии О.И.Бакста, Офицерская , № 4, 1862.
4. Веневитинов Д.В. О состоянии просвещения в России.
5. Виноградов В.В. История слов.  М.: Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН, 1999
6. Хомяков А.С. Д.В.Веневитинов.
7. E. A. Маймин. Дмитрий Веневитинов и его литературное наследие.
8. Чернышев М.А. «В душе неразгаданной думы тая…». О жизни и творчестве Дмитрия и Веневитинова. — Саратов: ИИЦ ГКПО «Заволжье», 1992