Дилемма эпохи духовного голода

Ничто не рождено для лёгкой жизни, и у философии тоже бывают сложные эпохи.

Декарт и Ньютон жили в то время, которое ещё помнило вкус Божественного и хранило в себе зёрна трансцендентной благодати. В их трудах — лёгкость и кристальная чистота мысли. Ими двигала уверенность, что за бессмысленным хаосом конкретных закономерностей можно увидеть Закон. Бог являлся гарантом этой уверенности.

Эпоха Фридриха Ницше и Николая Бердяева — это эпоха утраченного Бога. Это время тяжелых решений, современное время, уходящее время. Однажды мы проснулись и обнаружили, что Евангелие более не способно утолить наш духовный голод. Такое осознание породило две альтернативы.

Выбор Ницше¹ таков: обратиться в религию, которой не существует. У этой религии нет ни мудрецов, ни святых; нет ни храмов, ни священных текстов — нет ничего, но она столь страстно жаждет своего воплощения, что от каждого её отчаянного вопля дрожит земля. Время этой религии ещё не пришло. Она способна воплотиться только лишь в коллаж, собранный из чужих и устаревших духовных практик, — или в утопическую идею.

Выбор Ницше влечёт за собой определенные последствия: новая вера начнёт с неистовым безумием творить сама себя в его мыслях, будет делать обречённые на провал попытки родиться сквозь него. Ницшеанство пронизано жуткой болью. Ницшеанец переполнен творчеством, которое не способно реализоваться в рамках ницшеанства. Это творчество разрушает его личность, но не даёт соприкоснуться с Духом. Выбор Ницше — красная таблетка, но при условии, что ты твердо знаешь: Зион — это тоже Матрица.

Мука персоналиста — страшная мука. Он хочет писать о Боге, но может написать лишь о боге

Выбор Бердяева² — другой. И я не думаю, что судьба Бердяева была легче. Решение оставаться христианином в том мире, который покинул Бог, — тяжелое решение. Это как выбрать синюю таблетку при условии, что ты всегда будешь помнить о Матрице.

Мука персоналиста — страшная мука. Он хочет писать о Боге, но может написать лишь о боге. Он жаждет выйти за пределы личности и слиться с Всемогущим абсолютом, но вместо этого лишь рассуждает о верховной личности, которая не всемогуща, поскольку существует несотворенная ею и неподконтрольная ей свобода. Бог персоналистов не ответственен за зло этого мира. Он отказался принять грехи всего человечества на себя.

Есть выбор Ницше и есть выбор Бердяева. Каждое из этих двух решений — живой поток, который стремится воплотиться в максимально возможном количестве людей. Кто-то, ни разу в жизни не читавший Ницше, тоскует о Сверхчеловеке. Душу другого терзает грусть об ушедшем Боге. В сознании некоторых из нас эти альтернативы — тем или иным способом — сосуществуют.

Но у ницшеанской и бердяевской духовности, несмотря на их различие, есть одна общая черта. В обоих случаях мы имеем дело с личностными рассуждениями о Духе, с рационализацией. Конечно, можно разговаривать с Богом во втором лице — как с личностью:

— У меня недавно умер сын. Ты ведь не хотел этого, правда?

— Совсем нет, что ты! В последнее время дела на небесах идут совсем плохо. Извини, так уж вышло.

Но скорбящему отцу безразличны беседы такого рода. Он хочет услышать божественное безмолвие в ответ на свой истошный вопль «Почему?!!» Он хочет, чтобы утренняя заря испепелила его — и осталось лишь величие Духа, всепринятие и всепрощение.

Можно рассуждать о «крутом парне, который скоро придет, и который точно будет знать, что такое Дух». Но вжимающегося в асфальт солдата мало волнуют размышления о возможном пришествии нового пророка. Ему нужен сам Дух — прямо здесь и сейчас.

Такова сегодняшняя эпоха. И я с уверенностью могу утверждать, что она уходит.³