Журнал «Эрос и Космос» продолжает публикацию цикла статей архитектора, урбаниста и критика Питера Бьюкенена, которые посвящены интегральному подходу к архитектуре. Впервые эти статьи увидели свет на английском языке в одном из старейших и наиболее влиятельных архитектурных журналов в мире «The Architectural Review». Опубликовав ранее третью и четвёртую статьи, мы переходим к пятой, в которой автор приглашает нас погрузиться в исследование прошлого (и настоящего) архитектуры. Перевод выполнен с разрешения автора специально для журнала «Эрос и Космос». Редакция благодарит предпринимателя Антона Блинова и его друзей за финансовую поддержку этого переводческого проекта.
Хотя лучшие модернистские архитекторы черпали вдохновение в архитектуре прошлого — в особенности, но не только, народной, — большая часть их оправдательной риторики касалась таких вещей, как избавление от изжившего себя исторического наследия и начало новой жизни с самых основ. В обстоятельствах той эпохи это было совершенно понятно — и не дело не только в новых материалах и технологиях, которые стали доступны, и новых функциях, которым нужно было соответствовать. Необузданный эклектизм размывал смысл исторических мотивов, которые порой громоздились друг на друга с неистовой избыточностью, столь сильно стеснявшей интерьеры, что они буквально подавляли непосредственность и свободу передвижения. После Первой мировой войны почтительное отношение к статусу и символам, которые его отражали, также заметно сходило на нет. Ещё раньше те, кто вернулся назад, пожив некоторое время в колониях, познакомились с удовольствиями более непринуждённого образа жизни, в том измерении между внешним и внутренним, которое мы находим, проводя время на веранде. И поскольку работники сельского хозяйства переехали на фабрики, солнце и свежий воздух стали жизненно важными факторами для здоровья и активного отдыха. Их массовая популярность подтверждает замечание Маршалла Маклюэна о том, что мы смотрим на жизнь через зеркало заднего вида и способны в полной мере оценить только то, что уже стало для нас прошлым. Посещая дом, построенный и меблированный незадолго до становления модернистской архитектуры, трудно не испытать сильное желание очистить интерьер от всего хлама и раскрыть стены, чтобы впустить свет, солнце, виды и сделать прямой доступ в сад.
Освобождение от громоздких и ограничительных конвенций прошлого позволило модернистской архитектуре создать значительные инновации в стремлении к функциональности, гибкости и различным формам свободы. Однако, при том что многие из этих нововведений были скачком вперёд в архитектуре, они имели свои недостатки, некоторые из которых обсуждались в предыдущих эссе. Так, это касается зданий, к которым люди не могут сформировать отношение и которые не соотносятся с другими зданиями. Многие, особенно те люди, которые сами не являются архитекторами, сейчас сосредоточены только на этих негативных аспектах, в то время как некоторые архитекторы упорно и догматично цепляются за идеалы модернистской архитектуры. Однако представляется очевидным, что любая адекватная и идущая в ногу со временем архитектура будущего должна как опираться на всю предшествующую архитектуру, так и пересматривать её, извлекая уроки из ошибок модернистской архитектуры и подхватывая её достижения, а также обращаясь к архитектуре более ранних эпох и культур разных частей мира. Это согласуется с ключевой идеей интегральной теории, которую демонстрирует холархичная организация уровней внутри каждого квадранта, что эволюционное развитие предполагает не только изменение или поступательное продвижение, но и выборочную интеграцию лучших и наиболее полезных характеристик более ранних фаз развития. Только через этот процесс «трансценденции и включения» можно добиться вертикального повышения уровня (трансформационное развитие), а не горизонтального перемещения (просто изменение).
Архитектура является широкой дисциплиной, включающей в себя множество областей, поэтому, как правило, признаётся, что архитекторам требуется много времени, чтобы достичь зрелого этапа своей карьеры. Фрэнк Ллойд Райт и Ле Корбюзье, при том что оба были прекрасными архитекторами в юности, построили «Дом над водопадом» и капеллу Роншан, когда им было уже за шестьдесят. Умение ценить прошлое и учиться у прошлого — дело всей жизни, которому привержены искренние и серьёзные архитекторы. Поэтому любой краткий обзор некоторых из этих уроков, как, например, это эссе, по необходимости является очень беглым: он скорее призван побудить тех, кто ещё не решился по-новому оценить прошлое, сделать это, и напомнить лишь о некоторых из многих важных уроков, которые можно извлечь. Цель, как всегда в этих эссе, состоит в том, чтобы помочь нам в нашем стремлении к архитектуре, которая является более полной по спектру своих интересов, чем это принято сегодня, в которой мы можем чувствовать себя как дома и жить так, чтобы получать глубокое удовлетворение от выбора и качества получаемого опыта.
Язык шаблонов
Ключевым образцом и ресурсом в любой подобной работе по извлечению уроков из прошлого является книга Кристофера Александера и соавторов «Язык шаблонов» («A Pattern Language»), которая хотя и периодически упоминается в архитектурных беседах и студенческих работах, но ещё не оказала того воздействия, которое она должна была бы оказать — скорее, её чаще встретишь на книжных полках широкого читателя, чем архитекторов. Шаблоны представляют собой физические приспособления или пространственное расположение, большинство из которых добавляют ещё одно измерение к тому, как можно использовать окружающую среду города; в книге они расположены в определённой последовательности, которая обеспечивает их взаимосвязь друг с другом. Хотя некоторые шаблоны, особенно относящиеся к строительству, могут показаться неубедительными, книга полна мудрых идей и представляет собой сборник дизайнерских решений и связок межу ними, которые уже давно доказали свою ценность. Знания в основном основываются на тщательном наблюдении за местами, несущими в себе связь с прошлым, которые не только хорошо функционируют, но и полны жизни: они дают место для активности людей и обладают неуловимым качеством, пронизывающим физические сооружения и формы окружающей среды — качеством, которое узнаётся по возникающему чувству — что-то в них трогает наше сердце или душу. (Это переживаемое качество относится к верхне-левому квадранту AQAL-модели).
Более того, язык шаблонов с его 253 шаблонами, каждый из которых может быть обыгран множеством способов, представляет собой видение окружающей среды, чрезвычайно богатое в смысле разнообразия потенциальных переживаний — что является прямой противоположностью значительной доли модернистской архитектуры и урбанизма. Такая окружающая среда поощряет жить полной и удовлетворяющей жизнью, от детства до старости, в обстановке, которая позволяет вам чувствовать себя как дома (опять же качество верхне-левого квадранта). Именно это зачастую не замечаемое измерение шаблонного языка делает его скорее подрывным и смотрящим в будущее, нежели реакционным — как многие ошибочно полагают. Даже архитекторы, сохраняющие восприимчивость к обаянию места, неохотно занимаются народной эстетикой и примитивной конструкцией, хотя разворачивающийся системный коллапс может заставить их это делать. Тогда сложнейшей задачей для архитекторов, если это вообще возможно, было бы воссоздание в более современной манере богатства и качества опыта, которое мы находим в языке шаблонов.
Притягательность народной архитектуры
Многие шаблоны и их фотографии в «Языке шаблонов» относятся к народной или «анонимной» архитектуре. Модернистские архитекторы восхищались такими зданиями и окружающей их средой задолго до того, как Бернард Рудофски посвятил им выставку и книгу «Архитектура без архитекторов». Среди прочего, они восхищались непосредственностью в использовании доступных материалов, что кажется таким естественным и безыскусным в сравнении с профессиональной премодерной архитектурой. Эта, казалось бы, самовозникающая правильность достигалась почти бессознательно, но в то же время являлась результатом многовековой мудрости и постепенных улучшений методом проб и ошибок. Не спроектированные на бумаге, народные здания являются непосредственным ответом на то, что существовало до них — другие здания, ландшафт и микроклимат. На каждом из них лежит печать интимного личного знания строителей. Структура и конструкция открыто являют себя, так что вы можете легко понять и почувствовать здания. В результате посещение таких зданий оставляет очень трогательное впечатление, которое можно почувствовать даже при просмотре фотографий: образ жизни и среда обитания здесь тесно переплетены, что создаёт ощущение домашнего уюта и гармонии как с рукотворным, так и с природным миром. Историк Жакетта Хоукс писала, что английские деревни в окружающем ландшафте представляют собой высшую форму занятия любовью между человечеством и природой — прекрасный идеал, о котором следует помнить при проектировании.
Однако глубокая притягательность народной архитектуры — эстетическая и связанная с трогательными эмоциями, которые она вызывает (качества верхне-левого квадранта) — не должна делать нас слепыми к тому факту (а это легко упустить из виду, когда многие народные здания превратились в восхитительные места для отдыха), что она часто служила укрытием жизни, проходящей в тяжёлых условиях, без возможности выбора чего-либо иного, когда горизонт познания ограничивался локальным контекстом. Это напоминание о том, что до сих пор наше применение интегральной теории в основном ограничивалось квадрантами, и мы пока игнорировали то, как уровни внутри квадрантов отражают социокультурное и личностное развитие. К этой значительной части интегральной теории мы обратимся в одном из последующих эссе, поскольку все эти детали стоит вводить и применять постепенно.
Уроки для устойчивого развития
Неотложное стремление к устойчивому развитию придало новый импульс изучению народных зданий — как локальных, так и отдалённых. Этот опыт демонстрирует, как лучше всего использовать местные материалы и обеспечивать их долговечность, тем самым сокращая энергоёмкую транспортировку на начальном этапе строительства и сохраняя энергию, которая присутствует в зданиях. Как объяснялось в одном из предыдущих эссе, оценка стоимости полного жизненного цикла изменила наши представления об эффективности. Подход, ориентированный на лёгкость и эксплуатационные показатели готовых компонентов, когда мы стремимся сделать «больше с меньшими затратами», оказался пагубно недальновидным. Вместо этого критически важно оценивать все последствия использования того или иного материала или компонента — от добычи материалов до их транспортировки и обработки, затем процесса строительства и эксплуатации здания и до последующей переработки материалов или их возвращения в землю. В этом смысле даже тяжеловесные местные материалы всегда будут более эффективными, чем лёгкие высокотехнологичные. (Некоторые утверждают, что по мере прохождения пика добычи нефти, наряду с некоторыми сортируемыми и перерабатываемыми материалами, будут использоваться только местные материалы). Однако вполне вероятно, что, независимо от того, сколько столетий локального опыта придётся в сжатой форме преподавать для использования и изготовления местных материалов, современные компьютеризированные виды анализа и формирования материалов, конструкторские решения и общие принципы строительства также смогут привнести улучшения и повысить эффективность.
Использование местных материалов также даёт эстетические преимущества, которые способствуют устойчивому развитию, поощряя нас к бережному отношению к окружающей застройке и её сохранению. Они помогают укоренять здания в земле, из которой были взяты эти материалы, таким образом, что здания кажутся её частью и не нарушают ощущения органической целостности. И в отличие от материалов с высокой степенью обработки и синтетических материалов, таких как нержавеющая сталь, пластмасса и композиты, эти материалы несут в себе чувство жизни: структура дерева и камня показывает, как они медленно росли или оседали слоями, а их выветривание и износ фиксируют течение времени и использование, помогая нам взаимодействовать с ними и устанавливать более тесные отношения.
Народная архитектура может ещё многому нас научить, например, как лучше соответствовать локальному климату и микроклимату: как обеспечить открытость солнцу, а летом — тень; как пропускать лёгкую прохладу в здание и противостоять холодным ветрам; как использовать тепловую инерцию для стабилизации изменений температуры в умеренном климате — или минимизировать тепловую инерцию в тропическом климате, чтобы здания быстрее охлаждались после захода солнца. Сегодня мы можем с пользой изучать не только локальную народную архитектуру: в схожих биомах в разных частях мира часто разрабатываются решения, которые могут быть адаптированы к аналогичным условиям в других местах. Столетия экспериментов и усовершенствований в наше время может заменить сложное компьютерное моделирование, позволяющее достичь оптимальной адаптации заимствованных решений к новой местности.
Народное строительство также поучительно с точки зрения выбора расположения, а именно использования микроклиматических условий, наличия воды и оптимальной ориентации относительно солнца и ветра, а также с позиции предотвращения ненужного уничтожения пахотных земель. Поселения часто строились на скалистых или пустынных склонах, оставляя сельскохозяйственные угодья нетронутыми, в отличие от продолжающегося сегодня уничтожения этого ценного и быстро истощающегося ресурса. Поражает также то, как чутко народная архитектура может располагаться визуально: небольшая одинокая постройка виднеется у откоса, задавая новое согласованное звучание великолепному ландшафту.
В разное время и в разных местах на протяжении XX века предпринимались попытки создать современную версию народной архитектуры — относительно скромные по вложенным средствам здания, приспособленные под локальную культуру и условия, использующие местные материалы и ремесленничество, чтобы незаметно вписаться в окружение. Такие амбиции особенно похвальны в сравнении с сегодняшним чрезмерным акцентом на индивидуальном творчестве и личном стиле или рыночном бренде, так что знакомство с публикациями о современной архитектуре равнозначно посещению выставки дутых кумиров и сомнительных скульптурных излишеств. Большая часть североевропейского жилья конца 40-х и 50-х годов прошлого столетия была построена из местного кирпича, следуя существующей конфигурации улиц и путём обновления традиционных форм и планировки, с уважением к прежним объёмно-пространственных решениям. Следуя скандинавскому примеру, приоритет отдавался местному кирпичу и дереву — такова более человечная версия модернизма как современной формы народной архитектуры. Это был, вероятно, последний период, когда архитектура ещё сохраняла выдержанность и достоинство. Но, к сожалению, архитекторам, судя по всему, надоело покорно служить государству всеобщего благосостояния, и они захотели быть более «творческими» и выразительными, начав с брутализма и других форм в духе мачизма, а затем скатившись до архитектурных икон, параметризма и других антиурбанистических явлений нашего времени. На контрасте со всем этим даже новый урбанизм и неонародное строительство — скорее усреднённый, чем местный стиль с фальшивыми сельскими/традиционными формами, маскирующими современную конструкцию из импортного кирпича и бетонной черепицы, с вездесущими настенными и подвесными фонарями —кажутся почти приятными.
Смысл и место в истории
Различия между народной и исторической архитектурой иногда могут быть размыты и трудно определимы, однако даже несколько произвольное различение полезно для понимания тех уроков, которые мы можем отсюда извлечь. Хотя это не до конца верно, всё же народную архитектуру можно рассматривать как форму, распространённую в сельской местности и небольших городских поселениях, тогда как историческая архитектура, как правило, более урбанистическая и часто основывается на каких-либо строительных справочниках или создаётся архитекторами. В то время как народная архитектура является локальной по форме, деталям и используемым материалам, а также развивается довольно медленно, историческая архитектура зачастую следует стилям, созданным в других местах, и может быть подвержена довольно резким стилистическим изменениям (по этой причине провести её датировку значительно проще). Кроме того, последняя гораздо более разнообразна по своим функциональным типам, размерам и статусу зданий — вероятно, историческую архитектуру в целом могли себе позволить только более богатые люди и более престижные учреждения. Короче говоря, историческая архитектура отражает прогрессирующую социальную дифференциацию и ускорение культурных изменений.
Одним из наиболее значительных отличий является то, что историческая архитектура, в отличие от народной, имеет репрезентативное или риторическое измерение. Её характерный язык, особенно это касается сакральных зданий и тех, что имеют светскую значимость, часто возникает из стремления представить в более долговечных материалах более ранние и более эфемерных формы строительства. Так, считается, что прототипом колонн древнеегипетской архитектуры были связки стеблей папируса, а классическая греческая архитектура наследует более ранним постройкам из дерева. Некоторые древние кирпичные здания в Средней Азии рассматриваются как имитирующие более ранние строения, плетёные из тростника. В таких зданиях декоративными элементами могут быть изображения того, что когда-то было лишь временным украшением, например, цветочных гирлянд. Кроме того, части многих исторических зданий были сформированы таким образом, чтобы представлять человеческое тело и резонировать с ним: классическая колонна со своим энтазисом является суррогатом человеческого тела, испытывающего напряжение под тяжестью веса, а вертикальное окно предполагает присутствие человеческого тела, которое оно может обрамлять. Для нас здесь важно то, что, в отличие от современных зданий, историческая архитектура передавала смысл множеством способов, а также различными путями выстраивала отношения как с нами, так и с другими зданиями. Исторический город также представляет собой континуальную сеть мест различного характера — улицы и площади, парки и сады; вместе они формируют спектр доступных для горожанина переживаний и обеспечивают подходящие места и условия для всех типов учреждений.
В историческом городе все разнообразные учреждения, каждое из которых обогащает сложное устройство городской жизни, различаются если не по своим большим размерам и значимому местоположению, то, во всяком случае, по архитектурному языку и тому посланию, которое он несёт. Даже приезжий с первого раза может прочитать и понять город, быстро оценить его культурное богатство, разнообразие и типы городских учреждений. В этом есть что-то очень приятное, и это способствует большой притягательности исторических городов. Современный же город, напротив, развалился на части и потерял свои смыслы; не связанные друг с другом немые здания мало что выражают, и нам сложно что-либо почувствовать при виде этих абстрактных форм и гладких тонких материалов. Многие городские учреждения, от судов до крупных музеев, находятся в безликих стеклянных коробках или в вычурных скульптурных творениях.
Восстановление смысла является частью возрождения культуры, одной из масштабных коллективных задач нашего времени — захватывающей, но чрезвычайно сложной, о чём свидетельствует то, как попытки постмодернистской архитектуры наладить коммуникацию привели к поверхностным играм (угадайте цитату) и сценографическому китчу. Конечно, можно привести довод о том, что теперь, когда большинство людей умеют читать, риторическое измерение архитектуры может быть заменено большими знаками и что повседневной жизнью занимаются не физические структуры архитектуры и города, а электронные сети мобильной связи, интернета и GPS. Но встречный аргумент не менее или даже более убедителен: чем больше времени мы проводим в таких нематериальных мирах, тем больше мы жаждем физического присутствия и прямых контактов с чувственно богатой и осязаемой городской и архитектурной средой.
Аналогичным образом, поскольку ньютоновское представление о механистической Вселенной уступает место видению живой и творчески эволюционирующей Вселенной, возникает огромная жажда смысла и воссоединения с другими людьми и окружающим миром, а также исцеления и воссоединения нашего фрагментированного мира. Какую архитектуру это подразумевает, и можем ли мы создать архитектуру, которая будет захватывать наше внимание настолько, чтобы вызывать сильное ощущение места без каких-то репрезентативных измерений? Вопрос о выразительной форме и символизме, а также о смысле, который они могут в себе нести (нижне-левый квадрант), слишком сложен и проблематичен, чтобы рассматривать его дальше сейчас. Вместо этого мы можем затронуть несколько моментов касательно архитектуры, с которой мы способны выстраивать отношения и которая даёт ощущение места (верхне-левый квадрант). Эта тема также будет более подробно рассмотрена в одном из последующих эссе.
Историческая архитектура добавляет ко многим видам человеческой деятельности ритуальное измерение, которое усиливает опыт и повышает или превозносит его социальное значение, напоминая нам, что созидание и поддержание сообщества требует некоторой церемониальности. Простой пример — процесс входа в типичный исторический английский дом. Вы поднимаетесь по нескольким ступеням к утопленной «зоне», чтобы достичь широкой, отделанной парадной двери, расположенной под витиеватым арочным окном и защищённой выступающей крышей, опирающейся на пару прочных колонн. Весь процесс входа получается растянутым и торжественным, приветствия и прощания возвышаются до уровня почти публичных актов, разворачивающихся в этом подобии миниатюрного храма, который сам по себе является неподвижным местом, соединяющим общественное пространство снаружи и частное внутри. Сравните это с резким и незатейливым входом во многие современные дома, а ещё хуже с длительным неприятным передвижением по переходной галерее или грязному общему коридору с целью добраться до входной двери в типичном современном многоэтажном жилом доме. Сравните также современную лестницу, плотно зажатую в подъезде, с исторической, изящно спускающейся в пространстве, которая продлевает процесс вашего «эффектного появления» и даже добавляет ему шика. Все эти вещи продлевают время и усиливают переживание, повышая вашу осознанность относительно того, где вы находитесь и что происходит.
Возможно, наиболее важным вопросом является роль фасада в исторической архитектуре. Хотя модернистские архитекторы стремились к тому, чтобы экстерьер здания был элегантно пропорциональным, они отвергали другие композиционные соображения как косметический фасадизм, утверждая, что внешний вид должен просто отражать конструкцию (каркас и заполнение или что-то ещё) и её функции. Они просто игнорировали, и многие до сих пор это делают, тот очевидный факт, что фасад не только огораживает интерьер (их основная забота), но и формирует общественное пространство снаружи, которое он должен артикулировать и оживлять — и тем самым придавать ощущение места.
Принципиальное различие между современным и историческим зданием заключается в том, как последнее «удерживает» пространство перед собой. Это связано не только с тем, что возникает переплетение внутреннего и внешнего — благодаря аркадам, входам с портиками, нишам и т. д., — но также и с тем, как симметрия создаёт стабилизирующую ось и физиогномический шаблон исторического фасада. Роль симметрии, которую строгая модернистская догма также предаёт анафеме, нетрудно понять. Подумайте о том, как центральная ось замка втягивает в отношения с ним всю территорию, или даже как маленький сельский дом с осевым движением к нему может удержаться даже в горной местности, или как фасады, обращённые к городской площади, помогают закрепить её на своём месте. Роль физиогномического шаблона более тонка. Хотя это перестало быть правдой в течение XIX века, при анализе исторических фасадов они, как правило, формируют стабильный и не поддающийся упрощению шаблон, тогда как в случае более современных зданий мы имеем дело со скучной штамповкой. Таким образом, в то время как экстерьер современного здания — это просто ломтик колбасы, по которому бегло скользит глаз, будто провожая проходящий поезд, ряд исторических зданий подобен строю живых существ, каждое из которых направляет и удерживает наше внимание. Чувство жизни, которым наделены фасады, а также другие композиционные характеристики, к которым мы вернёмся позже, являются ещё одним способом, с помощью которого эти здания создают ощущение места.
Среди величайших уроков народной и исторической архитектуры следует выделить непринуждённое достижение гармонии — как между зданиями, так и между архитектурой и ландшафтом. Ключом к этому является повторение ограниченного набора типологий. Как правило, структура деревни или города состоит только из одной, или, возможно, двух основных типологий, из которых выделяются несколько зданий, такие как церковь и замок. Представьте себе красивый итальянский городок, расположенный на холме, или у озера, или у морского берега, где здания построены из простых прямоугольных блоков, со схожими окнами, ставнями, наклонами крыш и материалами. Или вспомните венецианские дворцы на берегу канала с их открытыми центральными аркадными галереями — повторяющийся тип, который приносит гармонию, несмотря на различия в размерах и стиле — как готическом, так и ренессансном. Или подумайте о деревне из рыбацких домиков белого цвета, расположенных вокруг залива и напоминающих барашки волн, которые рассыпались на берегу, создавая гармоничное целое моря, земли и зданий. Всё это контрастирует с современными престижными пригородами или приморскими курортами, где каждый архитектор стремится к новизне и уникальности, оскверняя некогда прекрасные пейзажи и превращая их в мозолящее глаза нагромождение форм и материалов. Неудивительно, что некоторые призывают к строгим правилам архитектурного дизайна в таких местах. При этом подобные комитеты эстетического контроля часто терпят неудачи, поскольку состоящие в них архитекторы оценивают каждое предложение по его собственным «достоинствам» или «качеству проектирования», уделяя недостаточно внимания картине в целом.
Модернизм и свободный план
При всём накопившемся к текущему моменту негодовании, стоит признать, что модернистская архитектура так или иначе должна была возникнуть, не в последнюю очередь потому, что она точно отражает образ мышления эпохи модерна, который мы разбирали в прошлых эссе. В ретроспективе она может оказаться ключевым переходным этапом, избавлением от лишнего и теперь уже неуместного риторического багажа, очищением перед началом реального возрождения, подобающего той эпохе, которая должна наступить после четырёх или пяти веков модерна. Её дар будущим архитектурам заключается во внимательном отношении (или даже инициировании) к современным моделям жизни и работы, в удовлетворении потребностей значительно расширившегося спектра деятельности, которая во многом осуществляется совершенно иным образом, чем в прошлом.
Модернистская архитектура также была и остаётся гораздо менее однородной, чем некоторые её характеризуют, у неё множество совершенно разных течений с независимыми источниками, которые иногда соединяются, а затем снова разъединяются. Общей для всех них является озабоченность функцией, хотя подходы к функции, в том числе функциональной гибкости, могут заметно отличаться. На самом деле функционализм, то есть формирование зданий вокруг строгого анализа функций и того, как их обслуживать, сложился задолго до появления модернисткой архитектуры, когда в конце XVIII века началось проектирование тюрем (паноптикум Иеремии Бентама) и больниц. Если тюрьмы были спроектированы таким образом, чтобы обеспечить лёгкий надзор за заключенными, то больницы строились с учётом притока свежего воздуха и отвода заражённого и застоявшегося воздуха и т. д. Это, таким образом, является весьма директивным подходом к функционированию, который диктует, как следует поступать, и не обеспечивает достаточной гибкости. Модернистская архитектура, и в частности варианты свободного плана, который является одним из её основных понятий (наряду со свободной секцией, хотя и в меньшей степени), может рассматриваться как реакция на такой чрезмерно нормативный подход к функционированию, связанная со стремлением обеспечить выбор и гибкость в использовании.
Ещё одной заботой и инициатором свободного плана была обеспокоенность по поводу взаимосвязи между средствами и целями, экономия средств, которая фактически способствует достижению целей. Эта благородная забота была направлена на то, чтобы оправдать отчуждённый, серый и утилитарный минимализм жилых кварталов и офисных комплексов, которые сегодня являются одними из нелюбимых районов современного города. В настоящее время, однако, маятник иногда качается в столь же проблематичную противоположную крайность, поскольку звёздные архитекторы тратят огромные суммы на здания большой формальной сложности, которые работают не лучше, если не хуже, более скромных конструкций. Утверждается, что эти здания являются продолжением идеалов модернистской архитектуры, но на самом деле предают их. По сравнению с большими проектами более ранних этапов модернисткой архитектуры, кажется, что свободный план также находится под угрозой исчезновения. Нередко в студенческих работах и даже в архитектурных конкурсах или конкурсах на соискание наград не найти ни одного действительно хорошего плана (как его раньше понимали) среди десятков проектов.
Целью свободного плана является как достижение наиболее подходящего расположения функций в пространстве, так и обеспечение определённой гибкости в том, как эти функции выполняются. Разные архитекторы применяли различные подходы к гибкости и предлагали её в различной степени. Примеры варьируются от «универсального» пространства с решеткой Миса ван дер Роэ, которое предполагает возможность максимальной перепланировки, как это широко применяется в офисном дизайне, до строго продуманных жилых планов Ганса Шаруна, где положение каждого предмета мебели точно определено. Другим подходом является разграничение «обслуживаемых» и «обслуживающих» помещений (последние включают вертикальную циркуляцию, туалеты и воздуховоды), разработанное Луисом Каном для лабораторий Richards Medical Research и Salk Institute. Этот подход был подхвачен и развит в рамках ряда проектов, таких как химические лаборатории Бирмингемского университета и Университет Лафборо, выполненных компанией Arup Associates. Ещё один подход был разработан Германом Хертцбергером, в котором он использует перекрывающиеся пространства и формы, которые провоцируют вас на поиск потенциальных применений, а не задают их.
Классический свободный план можно рассматривать как состоящий из двух стадий концепции, которые обычно разрабатываются вместе в многоступенчатом процессе проектирования: во-первых, целесообразное размещение функций в пространстве; во-вторых, минимальное архитектурное определение и разделение этих видов использования. Функции или типы деятельности располагаются таким образом, чтобы они в наибольшей степени соответствовали друг другу и путям передвижения, а также пространству снаружи с его видами, солнцем и воздухом. Это предполагает нечто большее, чем поиск соответствующих функциональных связей, поскольку взаимоотношения и расстояния между типами деятельности, а также последовательность, в которой они пересекаются, усиливают и даже определяют их характер и в определённой степени придают им смысл.
Архитектурные решения позволят дополнительно определить характер пространства, обеспечив приватность, уровень освещённости и т. д., предложить его использование, уделяя должное внимание экономии материалов и разделению функций только тогда, когда это необходимо. Последний момент важен, потому что одним из свойств свободного плана является текучее взаимодействие (то, что Рем Колхас метко назвал бы каталитическим взаимодействием) между тем, что раньше было бы изолированными функциями, и это порождает новые функции, а также гибкость в их выполнении. Искусство великих практиков свободного плана, к которым Колхас всё же не относится, заключается в нахождении точного баланса, когда осмотрительно используемые формы предполагают и минимально разделяют виды деятельности, не допуская их чрезмерного определения. В этом смысле в большинстве более поздних работ Миса (исключениями являются Вилла Тугендхат и некоторые предложения по зданию суда) делается слишком мало, а у Шаруна — слишком много.
Отличным примером свободного плана является первый этаж непостроенного яхт-клуба в Рио-де-Жанейро, спроектированного Оскаром Нимейером. Здесь заранее определённое прямоугольное пространство под мягко изогнутой крышей минимально артикулируется для размещения целого спектра активностей в идеально продуманной последовательности и соотношении друг с другом, а некоторые элементы изогнуты для придания динамизма пространству и установления отношений с людьми, которых они направляют и подталкивают. Приближаясь и входя внутрь, можно увидеть впереди море, а через щель в полу открывается вид на пришвартованные яхты. Справа — место для отдыха с более интимными зонами у галереи и под ней. Повернув налево, вы встречаете изогнутую стену, проходите между людьми в баре и теми, кто сидит за столиками с видом на залив, чтобы затем оказаться посреди ресторана — ночного клуба.
Поучительным контрастом является совершенно иной модернистский план —план библиотеки Рованиеми Алвара Аалто. Он также спроектирован с впечатляющей точностью вокруг красиво срежиссированного маршрута. Однако, в соответствии со своей функцией, виды деятельности здесь определяются менее гибко, и, в силу иного климата, здание более закрыто и освещается верхним рядом окон, в отличие от яхт-клуба, который по сторонам оставлен открытым для прибрежного ветра.
Вместо того, чтобы условно разделять имеющийся объём, обвивающий экстерьер библиотеки будто создаётся движением и деятельностью внутри, а также скульптурными потоками света, исходящими от больших окон. Из тамбура вы скользите по плиточному полу, чтобы затем успокоиться, ступив вглубь библиотеки. Веерообразная форма библиотеки искажается, почуяв ваше присутствие. Действительно, задняя стена как будто раскрывается наружу в ответ на ваше движение и давление вашего взгляда, когда вы входите в зал, подобно тому, как мыльный пузырь растягивается, если на него подуть. Хотя изогнутые элементы яхт-клуба стимулируют движение пространства и людей, здание также в каком-то смысле пятится от вас. Напротив, взаимодействие, которое вызывает библиотека, гораздо более интимное. И дело не только в возможности опереться на тянущиеся столешницы, в том числе те, которые образуют столы для чтения, примостившиеся у книжных полок в утопленной читальной зоне. По мере того как формы здания ведут вас через него, тактильные элементы попадают в руки именно там, где вы к ним тянетесь, и вы словно формируете здание своим движением и взглядом.
Иллюзия интимного участия в формировании здания создаёт необыкновенное ощущение сопричастности к нему. Так что если яхт-клуб представляет собой «эмансипационный» функционализм, в котором использование свободно и лишь частично определено, то библиотека является примером «партиципаторного» функционализма, который призван создать ощущение, будто само ваше присутствие формирует пространство. Это лишь два из нескольких подходов к обслуживанию функций и установлению отношений с человеком в модернистской архитектуре, многие из которых сейчас в значительной степени забыты и нуждаются в переоценке.
Тот факт, что мы ограничили обсуждение модернисткой архитектуры главным образом планом, подразумевает, что её сильные стороны заключаются во внутренней организации. Однако внешнее пространство, которое зачастую было просто неопределённым и второстепенным, лишённым артикуляции и живости, остаётся её большой слабостью. Если добавить сюда тот урон, который был нанесён нашим городам и ландшафтам, то всё это привело к неизбежной отрицательной реакции на модернистскую архитектуру и призывам уделять больше внимания контексту и сохранению исторических зданий, и как следствие совокупности факторов — к постмодернизму. Однако та архитектура, которая выступила против редукционистской модернисткой архитектуры и тем самым способствовала возникновению постмодернизма, а также поздняя модернистская архитектура, находящаяся под влиянием постмодернизма, как правило, является более интересной и поучительной, чем архитектура собственно постмодернизма. В следующем эссе мы более детально рассмотрим некоторые из этих архитектурных примеров, а также подробно остановимся на работах нескольких великих мастеров модернистской архитектуры.
