Весна Другого начала: к сущности алетейи. Часть 2

Это продолжение статьи Александры Никулиной. Читать первую часть.

Несокрытость: иное

О конце логоцентрического познания поэтично пишет Людвиг Клагес: «Все направления стремлений к познанию сходятся к ничто (т. е. к проекции активного ничто, ума), и поиск познания в целом, после смелых попыток на начальном, наиболее страстном этапе, все вернее и вернее движется к своему завершению — всеохватывающему сомнению. Воля к понятной рассудку истине есть воля к материализации мира. Юноша, одним прыжком достигший цели, которой только и может достичь любопытствующий ум, увидел вечную смерть — пожирающее мир и пространство ничто!¹»

В этом совершенно точном описании мы читаем: рассудок рождает лишь дискретность знака (двоичность знака), а двоица, лишенная единящего начала или третьего начала (кстати говоря, в неоплатонизме третьему началу соответствует Душа, а в диалектике Лосева — эйдос), становится несводимой, порождая онтологический дуализм, так что любые качественные различия внутри пары противоположностей становятся неразличимы. Она выводит нас не к разумному постижению смысла различия и не к его трансценденции (ибо в отсутствии Единого выходить некуда, нет самой почвы для выхода), но к бесконечному повторению одного и того же, к неизбежности вечного возвращения — то есть к смерти, а в конечном итоге — к полной статике. Двоичный код — 0 и 1 — что это, если не доведенное до абсурда различание, где начало Беспредельного (апейрон, первичный хаос возможностей) чередуется с Пределом, выражаемым числом 1?

Здесь надо подчеркнуть, что для греков как Предел, так и Беспредельное в равной мере принадлежали Единому. Единое не заключается только в Пределе или только в Беспредельном. Единое порождает и то, и другое. Число 1, согласно пифагорейцам, связано именно с Единым, а не с Пределом. Однако из двоичного кода, последнего шедевра западной цивилизации, явствует, что западная метафизика полагала, что именно Предел, определённость, сущее, данность — именно эта часть реальности является единственно-достойным выражением Единого. Беспредельное, конечно, так или иначе, давало о себе знать, но «предел на выдумки хитер», и сама его суть — различание — позволяла ему ловко выходить из любых неприятных положений. В конце концов Предел дошел до торжествующего самовосхваления в двоичном коде: Беспредельное, свою инаковость, ему, конечно, устранить было никак нельзя, но она осталась не в виде полноты круга, мандалы, а в виде нуля — пустоты, отсутствия. Себя же Предел увековечил в виде единицы, самовластно заняв то место, которое было у истоков западной философии предназначено Единому.

Через эту устрашающую пустоту нуля европейская мысль, которую можно назвать «мыслью Предела», снова с неизбежностью рока вернулась к самой важной, изначально-греческой проблеме: проблеме отношения бытия и небытия. Мартин Хайдеггер задался важным вопросом о несводимой двойственности бытия и сущего, в которой они оба уже изначально присутствуют, будучи через что-то сопричастны друг другу.

Итак, все мотивы современной мысли сходятся в точке этой несводимой дурной двойственности, вращаясь в ней как в замкнутом круге. И лишь те, кто снова смог различить заглушаемый бесконечным шумом различий голос бытия, начинает говорить не просто «по-другому», но иначе.

Совершенно замечательно в этом контексте то, что пишет Хайдеггер в самом конце книги «Парменид» о возможном способе услышать голос бытия. Он говорит буквально следующее: «Этот голос можно будет услышать лишь там, где есть опыт внимания ему. В своей сути этот опыт есть боль, в которой сущностное инобытие сущего раскрывается по отношению к привычному. Высшая форма этой боли есть смертное умирание, умирание смертью, которая ради сохранения истины бытия приносит в жертву человеческое бытие». И сразу же за этим он задаётся вопросом: не являются ли народом, призванным к мышлению и постижению бытия — немцы? Услышать голос бытия можно только через жертвы, однако «жертва имеет свою собственную сущность в себе и не преследует никакой цели и пользы»². Здесь любого читателя, вероятно, одолеют смешанные чувства. Возвращаясь на достаточно низкую высоту мысли, можно задуматься над тем, а не оправдывает ли немецкий мыслитель из патриотических чувств любых действий своей страны? История показала, насколько «болезненным» был опыт раскрытия сущностного инобытия сущего в случае Германии.

Однако если мы снова вернёмся на высоту алетейи — высоту, на которой мы не мыслим более в рамках несводимых различий, но начинаем приглядываться к тому, что раскрывается в сказанном, — мы увидим следующее: с одной стороны, Хайдеггер, вероятно, действительно был в определённой мере близок к романтической вере в «избранность» своего народа, с другой же — он был предан вере в бытие и усмотрение несокрытости — ведь несомненно то, что он не только говорил об алетейе и голосе бытия, но и пытался сам его услышать (и это определило характер его речи). В этой несокрытости он увидел то, что именно немецкий народ сделает возможным слышание голоса бытия через некую жертву. Однако это никак не может означать того, что некоторый отдельный народ может быть «хранителем» бытия. В конце концов, он же сам пишет, что стражем бытия является человек, а не немцы или китайцы как таковые. Кстати говоря, чуть выше Хайдеггер сам же говорит, что однажды возникнув, западная дихотомия «я-ты», «субъекта-объекта» вовсе не устраняется во внимании к нации, обществу или даже всей планете: таким образом лишь продолжается спор об «объективности» и «субъективности», а вот бытие забывается.

Эта саморазомкнутость, этот выход, выступление бытия из сущего и есть алетейя

Чётко отмежёвываясь от классического европейского гуманизма, Хайдеггер, тем не менее, вовсе не примыкает к псевдоницшеанскому утверждению «истины сильного». Подобное прочтение выглядело бы совершенно абсурдным. Хайдеггер остаётся на почве своей веры в бытие — и исходя из этой веры, в полной открытости ей утверждает: жертва может позволить услышать голос бытия. Кто его услышит и сохранит? Человек. Здесь надо читать слово «человек» не так, будто бы уже есть некая сущность человека, который услышал этот голос, или даже конкретные «люди», предпринявшие конкретные действия, но так, как будто человек, способный к такому слышанию, — открытый проект, устремлённый в вечность. Каким будет этот человек? Иным, чем прежде. Иным потому, что он будет причастен переживанию боли, в которой раскрывается сущностное инобытие сущего. Эта причастность, как нам кажется, в конечном итоге не исторична, то есть в истории нет и не было некого «момента», когда человек начал становиться иным. Сама его включенность в бытие и в сущее, сама способность мыслить обуславливает это «иным, чем прежде», то есть временность. Слово «иной» восходит к латинскому корню unus, один. Памятование об ином означает памятование о несводимой ни к чему единичности, единственности, о светлом эйдосе, дремлющем и цветущем в каждом живом существе, в каждом камне, звезде, обрывке текста — о единичности, которая не является самозамкнутостью, но размыкается в беспредельности Единого.

Эта саморазомкнутость, этот выход, выступление бытия из сущего и есть алетейя. «То, что есть снаружи, и что вообще есть, будь то «снаружи», «внутри», или «вне пространства» — об этом мы знаем только из знания бытия, которое само бытийствует как свободное, в чьем просвете сущее находит вход в несокрытость, из несокрытости — восхождение в проявление, а с ним — в лад присутствования»³.

Новый голос

Вернемся к западному вопросу, к проблеме Предела и Беспредельного. Поскольку в западной мысли к концу 20 века остался всего лишь один лейтмотив — лейтмотив предела, отличия, различия и границы, последнего сущего в рамках западной метафизики, — бытие, другое начало, могло вернуться в мир только через границу, ибо бытия нет там, где нет сущего.

Здесь мы подходим к ответу на третий вопрос — о том, кто же может быть ныне источником речи, если старая западная «субъектность» утеряна. Пожалуй, первым, кто по-новому заговорил о западном сущем-различии был Ален Бадью: он взглянул на него не как на данность, но, если так можно выразиться (снова подключая феноменологию),он взглянул на него как на следствие интенциональности, поскольку, отрицая онтологическую природу единичности (единого) (к примеру, в своей знаменитой работе «Being and Event») и признавая в мире лишь множественность, он всё же вводит в свою «математическую» онтологию число 1 — но не в виде некого «сущего», а в виде операции над неким множеством. Таким образом, он лишает различие его фатальной силы неизбежности, его сущностного характера, характера «данности». Различие неизбежно — и в конечном итоге вездесущее, лишенное бытийственного аспекта различие делает все неразличимым, однако оно неизбежно не в том смысле, что его нельзя «избежать». Избежать его можно — и до недавнего времени западная мысль полагала, что это бегство — бегство в небытие, в пустоту Ничто.

Однако французский мыслитель показал, что если взглянуть на различие как на свободный акт сознания, мы неизбежно придем к тому, что прямо противоположно статичному фатализму сущего и данности: к истине, бытию и свободе. Об этом же пишет и Хайдеггер в «Пармениде»: «Мышление — это не знание, но, быть может, оно существеннее знания, потому что ближе бытию в той близости, которая окутана далью. Мы не знаем её, сущности истины. Поэтому надо, чтобы мы спрашивали о ней»⁴.

Бадью связывает воедино три вещи: бытие, истину и субъектность. Субъектность и истина порождаются событием. Событием, конечно, не в буквальном смысле слова, а именно в исконном его значении: событием как со-бытием, «бытием вместе», где «вместе» — пребывание в одном пространстве. При этом, по Бадью, никакого субъекта и субъектности как таковой до события нет. Нет до события и истины. Есть только интенциональность — граница, различание — из сингулярности которой возникает пространство со-бытия.

Что такое сингулярность? Математики утверждают, что это — «особенность» функции, точка, где она ведёт себя нерегулярно или является «недиффиренцируемой». Это значит, что никакого «отображения», производной у такой функции быть не может. А её интеграл стремится к единице. А вот физическое понимание сингулярности: это область пространственно-временного континуума, где перестают действовать известные законы физики, а если буквально — кривизна пространства-времени стремится к бесконечности. Таким образом, через предел и различие Бадью удалось выйти к Беспредельному: к точке, в которой заканчивается всякая ограниченность, всякая обусловленность, но которая сама в себе содержит всякую возможную бесконечность пределов.

Вспомним знак бесконечности. В сущности, этот знак — перевернутая восьмерка — превосходно иллюстрирует не только сущность сингулярности, но и сущность события как со-бытия: мы видим две замкнутые пространственные области. С одной стороны, они совершенно раздельны и не накладываются друг на друга. Однако с другой стороны они связаны — через предел (кривую линию), который, разделяя их, их и соединяет: этот предел — само бытие.

Теперь мы уже не удивимся, обнаружив, что число 8 почиталось как число Плеромы, «восстановления утраченного», начало нового цикла. Восьмой месяц Август — месяц Диониса, растерзанного Бога. В колесе Дхармы — восемь спиц, а восьмиконечная звезда в русской традиции называется «звездой Богородицы». Огдоада «заимствует свою форму от двух переплетенных змей на Кадуцее Гермеса и частично от извилистого движения небесных тел, возможно, и от движения луны»⁵. Сам же пресловутый знак бесконечности напоминает об Уроборосе — змее, кусающей свой хвост. Будучи четным, это число обладает женской природой (согласно пифагорейцам).

Если понимать число 8 как сумму 7+1, оно является числом октавы — полнотой завершенного цикла, дающей совершенству числа 7 новую жизнь. Стоит напомнить, что число 7 — это мужское (нечетное) число совершенства. Добавляя к семерке единицу — в данном случае единица выступает как активный принцип становления, — мы получаем число 8, основным планетарным соответствием которого является Меркурий. Египетские жрецы Гермополиса считали число 8 священным числом Тота, с которым соотносится также жезл Гермеса, кадуцей.

Памятуя о неизбежном «двоичном коде» западного сознания, попробуем разложить число 8 на четыре двойки: 2+2+2+2 = 8. Двойка, двоичность в пифагорействе — первичная полярность, разделенность, исходящая из Монады, Единого. Число 2 традиционно соотносится с Луной и женской природой, хотя при этом — одновременно — двоичность по отношению к монадичности представляет собой активно-действенную, энергийную силу. Геометрически число два можно выразить как две точки, которые соединяются в линию. Эта линия является источником пространства и различием в пространстве, границей: «Линия есть пространство, рассмотренное как различие». В числе 8 содержится 4 таких двойки: это значит, что момент различия с каждой новой двойкой меняется. Поэтому мы имеем:

— 2 в аспекте числа 2. Здесь двойка является как чистое различие в себе: различие в аспекте различия. А.Ф. Лосев соотносит такую первоначальную двоичность с линией. Эту линию можно также назвать «первой границей», источником Хаоса и Порядка.

— 2 в аспекте числа 4. Четыре — первое число целостности, выраженного эйдоса, «факта». Здесь различие — число два — проявляется как тождественное себе (различие как факт). А.Ф. Лосев соотносит такую двоичность с параллельными линиями. И действительно, мы имеем две параллельные линии и четыре конструирующих их точки.

— 2 в аспекте числа 6. Число шесть — динамическое, диалектическое единство, его символ — два перекрещенных треугольника — шестиконечная звезда. Это целостность «душевного» порядка, в отличие от чисто фактической целостности числа 4 (шестиконечная звезда — символ сердечной чакры anahata в индуизме). Здесь мы также находим динамическое (поскольку шестёрка состоит из двух троек, активно-мужских чисел) единство противоположностей — в отличие от чисто фактической, физической целостности числа 4. Интересно также, что в интерпретации античной космологии А.Ф. Лосевым во второй тетрактиде (тетрактиде проявленного мира) числу 6 соответствуют категория движения и покоя. Геометрически с такой динамической гармонией, «самотождественным различием», опять же, согласно А.Ф. Лосеву, соотносится угол между двумя линиями. В этой геометрической фигуре проявлены начала как числа 2, так и числа 3: мы видим две линии (две двойки), соединенные в некой видимой точке, вместе с которой число точек (единиц) становится равным пяти, числу динамической гармонии, числу Души. Шестая же точка является неявной и находится на линии, которая пересекает угол, образуя треугольник.

— 2 в аспекте числа 8. Восемь — не только число Эона, целостности, но, согласно Платону и Проклу, третья эманация Единого — Единое как фактическая множественность, момент «меонального растекания». Первая эманация Единого — это «различие» (число 2), вторая — «факт» (число 4). В первой диалектической тетрактиде речь идёт о чисто «умном» становлении, не имеющем отношения к становящемуся, живому миру⁶. Вторая же тетрактида — отражение первой в проявленном, движущемся мире, мире форм, цветов и звуков. Подобно тому, как умозрительный «факт», или фактический эйдос (четвертое начало умной тетрактиды), является отражением Единого, вещь является отражением эйдоса как ставшего факта — его «меональным⁷ растеканием». Именно эта живая вещь в античной философии соответствует числу 8. Геометрически же 2 в аспекте числа 8 — это кривая линия, «пространство, рассмотренное как движение»⁸.

Восстановление бытия в алетейя — это вовсе не конец. Это новое начало, знаменующее собой восхождение к Единому

Здесь мы приближаемся к интересному повороту. Дело в том, что греки говорили не только об эманации Единого, его меональном становлении, но и о его «реверсии»: обратном движении: движении к свету эйдоса и целости Единого. И если «меональными» эманациями Единого являются числа 2, 4 и 8, то его «реверсиями» становятся, соответственно, числа 27, 9 и 3.

Поэтому число 8, Плерома, восстановление бытия в алетейя — это вовсе не конец. Это новое начало, в вечности знаменующее собой восхождение к Единому. Первая ступень этого восхождения, согласно Проклу, — число 27. Здесь необходимо подчеркнуть, что античная мысль понимала число не совсем так, как это делает современная математика. Для нас число служит абстрактным выражением количества, но никак не качества. Для греков же числа имели, прежде всего, качественную характеристику: «Единица не есть просто наша единица, которая имеет абсолютно отвлеченный смысл и есть, собственно говоря, не число, но количество. В пифагорействе и платонизме число есть принцип ипостасийности, или категориальное основание вещи»⁹.

В этом категориальном и качественном смысле число 27 — это символ Вселенной в аспекте Мировой Души. 27 — это 3 в третьей степени, или потенцированное число 3. Число 3 в рамках первой «умной» тетрактиды античного космоса — это эйдос, становление, душа, гармония, соединяющая противоположности. Число 9, которое три раза входит в число 27 — это душа; чистое становление, лишенное всякого момента инертности и обусловленности, поскольку девятка — следующее после восьмерки число — выходит за пределы «бесконечности», обнимает в себе само Беспредельное. Утраиваясь, девятка — чистая, свободная душа — даёт число 27: число Мировой Души, которое египтяне считали священным числом, указывающим на покрывало Исиды, вечную тайну Природы и бытия.

Извечность тайны и пресловутая сингулярность со-бытия — две стороны одного процесса, который можно называть постметафизическим поворотом или же — поворотом к несокрытости, алетейе. Этот поворот является не просто очередным поворотом внутри метафизики сущего, но коренным поворотом от мысли о сущем к мысли о бытии, или, лучше сказать, к «мысли, принадлежной бытию». Что означает эта «принадлежность»?

Она означает отход от «бытия сущим», отступление в просто бытие, со-принадлежное другому бытию. Такое отступление позволяет вступить в новую область: в область со-бытийности, а не со-существования, в область, где в свете бытия может раскрыться новизна иного сущего. Только в сфере несокрытости, верности бытия самому себе, Истина может раскрываться в дали утаивания. Для того же, «кто смотрит на действительность сквозь призму разума и понимания, она не столь даже трагична, сколь преисполнена непостижимого ужаса»¹⁰.

Сингулярность со-бытия — последняя ступень эманации Единого, готовящая почву для вступления в сферу припоминания, возвращения. Это вступление знаменуется вовсе не сорванным с богини покрывалом: науке с её изощрёнными методами и мысли с её последней глубиной не удалось ни на шаг приблизиться к тайне Истины. Однако в упоенности непрестанной попыткой ухватить, схватить, охватить природу и бытие, мы не заметили, что утратили бытие совсем. Исида удалилась в пустыню. Однако ненадолго — в воздухе уже ощущается запах весны, на осколках времени расцветает загадочная улыбка вечности, и тайна начинает возвращаться в жизнь именно тогда, когда в жизни угасают последние отблески смысла. Именно в этом непонимании, этой разомкнутости незнания человек начинает мыслить и странствовать в мысли, приходя на своем пути к дому богини ἀλήθεια, которая «есть раскрытие, скрывающее в себе весь восход и всяческое появление и исчезновение»¹¹.