Эстетика Владимира Соловьёва

Эстетика Соловьева теургична — об этом скажет любой учебник. Теургия¹ есть общая установка эстетики Соловьева, согласно которой искусство не просто должно отражать жизнь, какой она является на самом деле, не просто должно быть некой губкой, впитывающей в себя жизненные соки, но оно должно преобразовывать жизнь, должно участвовать в акте творения нового мира, идеального, то есть должно проецировать взгляд человека на идеальный мир. «Эстетически прекрасное должно вести к реальному улучшению действительности». Или еще вот: «Искусство должно быть», — утверждает Соловьев в речи в память Достоевского, — «реальной силой, просветляющей и перерождающей весь человеческий мир» (курсив мой. — А.К.). Здесь слово «реальной» очень важно, ибо Соловьеву очень нужно было доказать реальность красоты; важно было доказать, что красота действительно есть, что она реальна. А для этого красоту нужно сперва понять — и понять именно как реальность, а не видимость. Этим, на мой взгляд, и определяется вся литературная критика Соловьева, сам выбор тем и их последовательность.

Приведу отрывки из стихотворений. Сначала Тютчев:

Не то, что мните вы, природа —
Не слепок, не бездушный лик,
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык.

Есть в природе. В природе не как какой-то отдельной совокупности живых организмов, не имеющих отношения к духовной организации человека, а в природе как единстве всего живого, как неком порядке, Космосе, под которым «хаос шевелится». В статье «Красота в природе» Соловьев так и пишет, что «космический ум, в явном противоборстве с первобытным хаосом и в тайном соглашении с раздираемой этим хаосом мировой душой, творит в ней сложное и великолепное тело нашей вселенной».

И стихотворение Фета:

Целый мир от красоты,
От велика и до мала,
И напрасно ищешь ты
Отыскать её начало.
Что такое день иль век
Перед тем, что бесконечно?
Хоть не вечен человек,
То, что вечно, человечно.

В обоих стихотворениях одна и та же мысль. Мысль о том, что то, что человечно (а человечно что? — человечна красота, добро, любовь, свобода, культура, язык, в конце концов), и есть реально, иначе говоря — вечно и существует независимо от человеческого фактора. В том смысле, что это не является продуктом человеческой фантазии, явлением, видимостью. Кстати, Соловьев ведь именно поэтому и поддерживает Чернышевского, то есть его диссертацию «Об эстетических отношениях искусства к действительности», его формулу «прекрасное есть жизнь». Естественно, Соловьев лишь поддерживает, а не принимает всю эстетику Чернышевского целиком (на это часто не обращают внимания), поэтому он и называет её только «первым шагом к положительной эстетике»². Итак, красота — не видимость, но реальность. Именно поэтому Соловьев отвергает эстетику трансцендентализма (самым главным представителем которой может служить Гартман, который, кстати, и выдвинул формулу, что объектом эстетического любования является Schein — видимость).

В статье о Фете и Полонском («О лирической поэзии») Соловьев пишет:

Каковы бы ни были религиозные и философские воззрения поэта, но, как поэт, он непременно верит и внушает нам веру в объективную реальность и самостоятельное значение красоты в мире.

В философии это выражается в понятийной паре субъективность — объективность, реальность — видимость. Появляется проблема перенесения наших субъективных, ничем не проверенных представлений на некую непознанную нами реальность, которую мы и не можем познать, так как накладываем на неё нашу субъективную видимость. И с этим, казалось бы, ничего уже не поделаешь. Красота — видимость, да, но больше этой видимости все равно ничего не дано, так что лучше уж видимость, чем ничего. Но Соловьеву, а вместе в ним и Фету, и Тютчеву, недостаточно видимости. Нужна реальность. Поэтому они и проделывают такой сложный философски акт, каждый в разное время, но одинаково по сути. Акт доказательства реальности красоты, познания красоты как некой реальности. И только потом можно использовать её как теургическую силу. А иначе, то есть если она — только лишь видимость, получается накладывание одной видимости (создаваемой красотой как теургической силой) на другую, ту, которая нам заранее дана в представлении. А это абсурдная и бессмысленная операция.

Искусство должно быть реальной силой, просветляющей и перерождающей весь человеческий мир

И вот Соловьев при доказательстве реальности красоты обращается зачем-то к доказательству свободы. Казалось бы — зачем? Ведь вот свобода, а вот красота — совершенно, кажется, не связанные друг с другом явления. А Соловьев говорит, нет, очень даже связанные. И вопрос этот очень важен для него, и более того — для всей русской философии, к этому вопросу при решении проблемы красоты после будут обращаться все религиозные русские философы, начиная с Кудрявцева и заканчивая Бердяевым и Булгаковым. Кстати, и все творчество Достоевского в каком-то смысле замкнуто на этой проблеме (проблеме свободы), оно с неё начинается и ею же заканчивается. Почти в каждом тексте Достоевского есть некие зацепки на эту проблему. Вспомните акт «необходимого своеволия» Кирилова. Однако это слишком явно; а есть еще и неявные зацепки, так, например, когда Ставрогин кусает за ухо своего кузена (или дядю, не помню точно). Это ли не акт свободы? Неожиданно, непредвиденно, казалось бы, такого вообще быть не могло, а Ставрогин сделал… Свобода. Точно так же ведь никто не знает, может, я сейчас перестану говорить связной речью и вдруг ни с того ни с сего начну ругаться матом… Кто знает? — Никто, потому что, кажется, невозможно такое, а вот вдруг… и — Свобода.

Итак, Соловьеву важно решить проблему свободы, и эту свободу он связывает с красотой. Как? Дело в том, что для Соловьева красота — не просто некая видимость, призрак, не просто некая данность, — нет, для Соловьева (как и для Платона) красота есть не просто видимость, а видимость чего-то, не просто данность, а за-данность. Красота есть часть известной триады: добро — истина — красота. Красота есть выражение истины, явленная в действии истина. А содержательная сторона истины есть добро. То есть поступок, совершенный по истине, как еще Платон говорил, будет прекрасен. Будет добр, следовательно, прекрасен. Но — добрый поступок будет лишь тогда добр, когда он свободен. Ибо если он несвободен, то есть задан причинно-следственно, то чем он будет отличаться от элементарного движения камня, падающего вниз по закону инерции? Ничем. Если мы рассуждаем в категориях причины-следствия, то мы вне области морали. Поступок, чтобы ему быть моральным, должен быть совершен по акту свободной воли, лишь тогда он будет ценен, лишь тогда будет возможна ответственность за него. У камня, падающего вниз с горы, нет ответственности, ибо он падает, потому что его задел другой камень. А тот камень, в свою очередь, задел другой, а тот другой покатился, потому что лил дождь и под напором воды сдвинул камень, а дождь лил потому, что… и т. д. до бесконечности. А человеческий поступок нельзя спроецировать в бесконечность. Ибо он всегда здесь и сейчас. Hic et nunc. И никак иначе.

Вот теперь мы уже видим контуры рассуждения Соловьева. Красота есть явленная истина, содержание которой — в добре, а условие добра есть свобода. Следовательно, свобода и красота связаны друг с другом с необходимостью и всеобщностью,  стало быть, по определению Канта, априорно.

Значит, связали красоту со свободой. Но свободу-то саму как доказать? А доказать непременно нужно, иначе получится доказательство idem per idem³. Однако это не такой уж и легкий вопрос — доказать свободу. Над ним ломали голову все философы, от Платона⁴ до Канта и от Гегеля до Сартра. Канту, например, очень важно было доказать свободу человеческой воли. Но он остался все же только на уровне антиномий, оставив удел свободы в сфере вещей в себе. Гегель же с помощью своего гигантского философского языка заключил свободу в понятие, тем самым изгнав свободу из своей системы (Шопенгауэр в этом смысле намного лучше усвоил уроки их общего с Гегелем учителя).

Действительно, ведь дав обоснование свободы, мы тем самым изгоняем саму свободу… Нельзя заключить свободу в понятие, ибо это противоречит свободе как таковой. Обосновали свободу — и все, её нет, а есть необходимость, ибо понятия существуют только в сфере необходимости. Ведь свобода есть нечто безосновное, когда чего-то не может быть, но вдруг появляется. Как, например, Ставрогин вдруг ни с того ни с сего кусает за ухо своего дядю. Когда нет никаких причин, никаких основ. В этом смысле вера — истинно человеческое явление, которым можно безусловно гордиться. Ибо оно свободно. Нет никаких основания и причин верить, а вот верим же! То есть чтобы поверить, нужно сильно засомневаться во всех основах, чтобы их как бы уничтожить совсем; оставить все, что было. Стать нищими духом⁵. Словами Мамардашвили:

Вера разума должна предшествовать. То есть уже верим — и тогда видим в факте или созерцаем. А не так, что сначала получаем факты, созерцаем или, тем более, собираем их, обобщаем, — а потом видим. Нет, чтобы увидеть в факте, надо чтобы в нас уже работало то, что мы в нем увидим. Иначе говоря, видение предмета вовне (например, красоты) есть проявление действия этого предмета в нас. Внутри этого замыкаются все проблемы.

В этом смысле эксперимент Декарта очень показателен. Он говорил, что в каком-то смысле тот, кто не способен искренне, до самых предельных основ сомневаться, не способен и искренне верить. Короче, Соловьев говорит, что свободу доказывать вовсе не нужно, ибо доказав свободу, мы её тем самым и уничтожаем. Доказательство свободы есть само её существование.

Далее. Есть свобода как безусловное и безосновное явление. Есть добро, которое возможно благодаря свободе. Есть истина этого добра. И есть воплощение этой истины, которое есть красота. И — красота доказана.

И вот когда решена проблема возможности красоты, можно решать, как возможна сама красота. И тут у Соловьева следующее рассуждение, раскрываемое в статье «Красота в природе».

Соловьев рассуждает так: красота — это гармония частей (это еще платоновское определение). Гармония же есть такой способ существования предмета, при котором, благодаря полноте выражения всех его качеств, он находится в как можно большем многообразии связей с миром. В этом смысле какая-нибудь глиста (пример Соловьева), которая представляет мешок, набитый органами питания и размножения, безобразна, потому как в ней доминирует совершенно лишь одна часть. Человек же потенциально прекрасен, так как все части организма его могут выразиться в полной мере во всем многообразии его связей с миром.

Идея, говорит Соловьев, это то, что достойно быть. И еще далее: «Она есть полная свобода составных частей в совершенном единстве целого». Это согласуется с вышеуказанным: ведь гармония — это всегда и единство, и целостность (но в первую очередь все же единство). А полное развитие всех её частей возможно лишь при их свободном действии.

И далее главный тезис: красота идейна. Красота — это «преображение материи через воплощение в ней другого, сверхматериального начала».

И еще очень важно: красота не есть полное выражение содержания, не есть совершенство (так как совершенство всегда бывает только в своем роде: в своем роде совершенна и глиста, так как она в полной мере выразила свое содержание — инстинкт питания), — красота есть не полное выражение содержания, не совершенство (это определение хотя и верно, но слишком широко, слишком обще), красота есть выражение идеи/гармонии.

И все же идея должна выражаться в полной мере в предмете и полнота выражения должна соответствовать ценности самой идеи. Так, Соловьев приводит пример с той же глистой и алмазом. Идея органической жизни намного выше идеи просветленной материи (например, алмаз — это тот же углерод, только видоизмененный). Однако в глисте эта идея (идея органической жизни) воплощена не в полной мере, а лишь в ограниченном содержании инстинкта питания, между тем как в алмазе идея просветленной материи выражается в исключительной полноте. По критерию идейности-содержательности глиста выше алмаза, но по критерию полного выражения идеи алмаз несравненно выше глисты.

Подытожим. Идея органической жизни проявляется в глисте не во всей своей полноте, но лишь в ограниченном содержании (инстинкта питания). А идея — это полнота, единство, целостность, и выражение её также должно быть полным, целым; без этого не будет красоты.

И вот Соловьев доказал реальное самостоятельное содержание красоты. Это доказательство у него было сопряжено с работой над его литературной критикой (а именно над поэзией Фета и Тютчева, которых волновала та же проблема реальности красоты и которые решали эту проблему во многом иначе, но исходная точка у всех была одна). И после этого доказательства Соловьеву уже можно было обращаться к другим темам, к теме судьбы, например, к теме предназначения поэта и художника.

«Художественное произведение», — пишет Соловьев в статье «Значение поэзии в стихах Пушкина», — «есть всякое ощутительное изображение какого бы то ни было предмета и явления с точки зрения его окончательного состояния, или в свете будущего мира». И далее, разбирая пушкинского «Пророка», пишет: «Пророк» — это «идеальный образ истинного поэта в его сущности и высшем призвании». В сущности — то есть «с точки зрения окончательного состояния», ибо у Соловьева сущность — это окончательное состояние, а все остальное — бытие, то есть становящееся. «В пушкинском „Пророке“ значение поэзии и призвание поэта являются во всей полноте и цельности идеального образа». И еще цитата: «В „Пророке“ Пушкина высшее значение поэзии и поэтического призвания взято как один идеальный законченный образ, во всей цельности, в совокупности всех своих моментов, не только прошедших и настоящих, но и будущих».

Искусство есть проекция в будущий, идеальный мир, мир без зла, где всякая идея будет выражаться во всей своей полноте и целостности

И вот главная мысль Соловьева, его эстетики: искусство есть проекция в будущий, идеальный мир, мир без зла, где всякая идея будет выражаться во всей своей полноте и целостности, то есть где всякое проявление жизни будет реально-прекрасно (ср. «прекрасное есть жизнь»), а так как факт смерти есть факт неполноты выражения человеческой сущности (Соловьев даже говорил в письме к Толстому, что логично было бы, если человек не умирал), то есть так как факт смерти есть факт эстетический, то в этом будущем реально-прекрасном мире нет смерти, а значит, нет зла, лжи, но есть Истина, Добро, Красота.